Пыльная зима - Алексей Слаповский

– Не без этого, – согласился Талий.

– Ну вот. Ты подумай: если день рождения каждый день, это и спиться можно, и что хочешь. Гонорею даже подцепила один раз уже, но давно, теперь я уже осторожно. Хочешь, справку принесу из вендиспансера? Поживу хоть как нормальная. И ты тоже – чтобы постоянная девушка была, это и для здоровья и чтобы тоже какую-нибудь заразу не подцепить. То есть – взаимовыгодно! – заключила Ленуся и засмеялась.

Талий подумал.

С одной стороны – очень непривычно будет. Чужое тело рядом вечером ложится, а утром рядом его обнаруживаешь. В ванной плещется. В туалете сидит… Разговоры разговаривать начнет, когда он читает. В кино звать… С другой стороны, он слишком уж закоренел в одиночестве, слишком уже стал привыкать к нему. Это плохо.

– Ладно, – сказал он Ленусе. – Живи. Но зарабатываю я немного, это учти.

– А у меня даже и стипендии нет. Ничего, как-нибудь.

Это как-нибудь далось Талию трудно.

В квартире воцарился хаос: всюду валялись вещи Ленуси, дверцы шкафа нараспашку, стул поперек встал, пройти мешает, Ленуся, вместо того чтобы убрать на место, довольно гибко и изящно, надо признать, всякий раз огибает его… Готовить она не умела и не собиралась учиться. Уходила, когда хотела, приходила – тоже. Вдруг в полночь приведет какую-то подругу, запрутся в кухне, пьют портвейн, горячо что-то обсуждают. Или примчалась – тоже в полночь, сорвала с себя куртку, бросила на пол, стала ходить по комнате и кричать: «Сволочь! Сволочь!» – а потом потребовала, чтобы Талий тут же пошел и набил морду – ну, одному там. Если он мужчина, он тут же пойдет и набьет ему морду. Талий собрался – и с неохотой, и странно довольный возможности погрешить против распорядка: куда-то зачем-то бежать среди ночи, бессмысленно, но с тем глупым азартом, которому он иногда у некоторых людей завидовал… И они быстро пошли ночными улицами, зашли в темный подъезд какого-то дома, стучали в дверь квартиры первого этажа, потом стучали в окна, Ленуся кричала вызывая какого-то Пашку, обзывая его всячески, соседи кричали, обещая вызвать милицию, Пашка не вышел – да и был ли он там? – Ленуся на прощание разбила темное окно обломком кирпича… А позже гладила грудь Талия и говорила: «Ты храбрый, а я дура. Дура я, из-за пустяков волнуюсь. Ты меня прости».

Талий прощал.

И думал, что может все простить, ведь девочка эта так и осталась для него чужой, посторонней.

Однажды она явилась с юным молодым человеком, совсем мальчиком, моложе ее самой, и, поддерживая его, пьяненького, в прихожей, заходясь смехом, приложила палец к губам, громко прошептала Талию: «Скажи, что ты – мой брат!»

Талий, смутно помня, что это из какого-то анекдота (там – про сестру), брезгливо отцепил от нее паренька и стал втолковывать ему, что пора домой. Паренек кивнул, соглашаясь, и сполз по стенке, и лег на полу – и сладко заснул.

Ленусе вдруг показалось, что унизили ее друга – и ее.

– Я люблю его, поэл? – орала она. – Я его встретила, поэл? Это моя судьба, поэл?

– Дурочка, – сказал Талий. – Я спать хочу.

– Что?! – закричала Ленуся в страшном гневе. – Как ты меня назвал? Повтори!

– Я спать хочу, – повторил Талий.

– Ты как меня назвал? Ты с кем говоришь вообще? Ты получить хочешь? На!

И она ткнула его кулаком в лицо, в нос. Талию сделалось больно и неприятно, и он чихнул.

– Тебе мало? – кричала Ленуся. – Ничего, ты получишь сейчас! Ты думаешь, за меня нет никого? Ты сейчас увидишь! Ты увидишь!

С этим обещанием она выскочила, хлопнув дверью.

Талий сел в комнате в кресло и застыл, недоуменный.

В прихожей валялся чужой пьяный мальчик. Пьяная маленькая женщина-подросток бежит по ночной улице к каким-то своим друзьям, чтобы натравить на Талия, чтобы они избили или даже – мало ли что спьяну бывает – убили его сдуру. Глупость. Беспорядок. Смешно. Нелепо. Простота и впрямь иногда хуже воровства, подумал он, со стыдом чувствуя, что ему, пожалуй, страшновато. Именно вот так, глупо, абсурдно и совершаются бытовые убийства: в газетах вон пишут… Стыдясь, он тем не менее взял с кухни нож, но в руках его держать как-то неловко было, он сунул его в карман.

Через полчаса Ленуся пришла – одна.

– Пойми, – втолковывала она Талию виновато, но с сознанием своей правоты. – Пойми, это с первого взгляда. А ты его как собаку у порога уложил.

– Он сам улегся.

Юноша в этот момент замычал, зашевелился. Сел на полу и стал моргать бессмысленными очами, зевая.

– Владик! Владик! – обрадовалась Ленуся, стала обтирать с лица юноши пьяные слюни, а потом целовать его в зевающий рот. Тот вертел головой, уклоняясь, отпихнул Ленусю и с трудом молвил:

– Пошла ты!.. Ты кто? Я где?

И еще несколько слов – вяло-ругательных.

– Ах ты гад! – озлилась Ленуся, вскочила – и стала пинать ногой юношу. И сильно: он завыл, застонал, стал карабкаться вверх – и к двери, к двери, а она все била его, уже и руками, и пихала, и толкала – и вытолкала…

…Утром проснулась свежая, ясноглазая.

– Что ж, Ленуся, – сказал Талий. – Вот я и был женат, а ты замужем побывала. Спасибо тебе. До свидания.

– Умыться хоть дай, – сказала Ленуся.

Умылась, попила чаю, собрала вещи и ушла.

Вечером того же дня – звонок в дверь.

«Пришла с друзьями мстить», – почему-то подумал Талий. Но ножа не взял. Распахнул дверь, отступил. Перед ним стояла хмурая черноволосая девушка, деловито кусая ногти. Она спросила:

– Виталий?

– Да.

– Там эта. Ленка. Пошли.

– Куда? Зачем?

– Ну, это. Вены резала. Тебя зовет. Вас.

Талий пошел, почти побежал в общежитие техникума, которое находилось неподалеку. Черноволосая девушка, будучи полноватой, еле поспевала за ним, умудряясь и на бегу быть хмурой и кусать ногти.

Ленуся лежала в полутемной комнате. Одна. Руки поверх одеяла, запястья перевязаны бинтами. Черноволосая ее подруга, проводив Талия до двери, в комнату не вошла.

– Я очень бледная? – спросила Ленуся.

– Это свет такой. Абажур у лампы синий.

– Это от потери крови. Литра три потеряла. «Скорую» вызывали. Предлагали в больницу, я отказалась. Ты не думай, мне ничего не надо. Просто подумала: вдруг помру. Захотела повидаться. Извини, что позвала.

– Да ничего. Ты зря это…

– Само собой. Псих накатил.

Талий смотрел на нее и думал, что вовсе она не чужая и не посторонняя. Он вспомнил, с каким ревнивым нетерпением ожидал ее вечерами, принимая это нетерпение за досаду относительно беспорядка. И как был рад, если она приходила рано – тихая, ясная, – и ластилась к нему, дурачилась, на коленки взбиралась, целовала в губы, в шею, в плечо возле шеи, где у него было щекотное место, но он – любил. Он понял вдруг совершенно отчетливо, что девушка эта, абсолютно другая – умом, образованием, характером, понятиями о жизни и опытом жизни, эта девушка нужна ему – и суждена ему. Никаким провидцем не будучи, он словно заглянул в будущее и увидел там, что может у них быть, несмотря на разность, семейная общность, в которой главное не ум, не характер, не – уж конечно – образование, не жизненный опыт и так далее и тому подобное, а что-то более важное, для чего не нашли точнее выражения, чем – родственность душ. А может, и не нужно точнее, просто не обязательно думать, что оно, видите ли, затаскано. Не тобой затаскано, не ты и виноват. В чем родственность? Бог ее знает! Не в словах и не в поступках, а вот – бывало – в том, как они неожиданно посмотрят друг на друга, улыбнутся одновременно и одинаково-бессмысленно, безотчетно – словно души их поцеловались и обнялись, чувствуя необычайное родство, теплую близость…