Свое счастье - Ирина Грекова

Раздался неожиданный мягкий стук. Это Борис Михайлович Ган упал со скамьи на пол. К нему подбежали, подняли, посадили. Он с усилием открыл глаза.

— Вы живы, Борис Михайлович? — спрашивала Даная. — А то на таких переживаниях вполне можно отдать концы!

Магда пощупала Гану пульс и, не оборачиваясь, сказала:

— Немедленно «скорую помощь».

Нешатов побежал звонить.

— Я еще не поблагодарил тебя за твое заступничество.

— Я за тебя не заступалась. Я просто ставила под вопрос доказательность обвинений.

— Ей-богу, я не так плох, как думает Фабрицкий.

— В тысячу раз хуже! Слушая тебя, я поняла, с кем я имела дело. Я сгорала со стыда. Мне не следовало бы прикасаться к тебе даже щипцами.

— Щипцы — это что-то старомодное. Из английской усадьбы. В нашем обиходе их нет. Чем я так уж особенно плох?

— Тем, что не понимаешь этого. Тем, что в тебе атрофировано чувство чести. Как ты вел себя на обсуждении? Юлил и извивался, как уж. На тебя было отвратительно смотреть!

— Я не извивался. Согласись, мое положение было трудное. Я не писал анонимок, но я почти со всем согласен, что там написано.

— Ты не писал анонимок?

— Честное слово — нет. Ну как мне тебя убедить? Клянусь всем святым…

— У тебя нет ничего святого.

— Клянусь своей любовью к тебе.

— И этой любви нет. Нечем тебе клясться.

— Ну, пускай в твоем понимании я подлец. Принадлежу к размытому множеству подлецов. Но есть же во мне что-то человеческое? Так вот, всем этим человеческим клянусь: я не писал анонимок.

— И не имел к ним никакого отношения? Молчишь?

— Возможно, какая-то информация через меня и просочилась. Но я не писал.

— Кто бы ни писал их физически, вдохновлял их ты. И, значит, отвечаешь за них полностью. И не смей себя оправдывать! Это все равно как палач, убивший человека выстрелом в затылок, говорил бы: убил не я, а пуля.

— Слишком пышное сравнение. Хочешь, я тебе скажу, кто писал?

— Не хочу. Не марай себя еще и предательством по отношению к сообщнику. Такое осуждается даже в уголовной среде.

— Подумай, Магда, неужели я для тебя уже ничего не значу?

— Меньше, чем ничего. Любая отрицательная величина меньше нуля.

— Настоящий палач — это ты. Я только пуля. Все из-за тебя произошло. Когда ты меня оттолкнула…

— Отказываюсь тебя слушать.

— Так будь же ты проклята! Ты не женщина. Ты бесчеловечное, свирепое существо. Даже не существо — неодушевленный предмет. Ты сказала, что моей любви к тебе нет. Это правда. Я тебя ненавижу.

— Ну и погодка! Замерз, промок…

— Снимай плащ. Тут у меня мужские тапочки.

— Мне малы.

— Наступай на задники. Не бойся, все равно их носить некому. Сюда проходи. Ты что, у меня ни разу не был?

— Ни разу.

— Странно. Мне казалось, что был. Садись в кресло. Возьми Чёртушку, он теплый. Правда, уютный кот? По существу, он не кот, а кошка, но я его рассматриваю как почетного кота. Погладь его. Слышишь, как поет? Прекрасный характер. Целый день горланит песни.

— Смешная ты все-таки. Утешаешь котом.

— Будем разговаривать тихо. У меня соседи любопытные.

— Зачем ты меня позвала?

— Поговорить по душам. Объясни мне в конце концов эту историю с анонимками. Я тебе не враг.

— Спасибо. Объяснять тут нечего. Я сказал правду; не писал я этих анонимок, и все.

— Но ведь все улики указывают на тебя.

— И все-таки я не писал.

— Кто же писал?

— Не знаю.

— Вот и врешь. По глазам вижу, что врешь. У меня нюх, как у охотничьей собаки.

— Ну, ладно, скажу. Только дай слово, что никому не выдашь.

— Даю слово. Как перед истинным Христом, говорила моя мама. Она была религиозная. Религиозность я у нее не унаследовала, а честность — да. Я не высоконравственная, но честная. Кто же писал?

— Лорка.

— Да ну? Но ведь она уволилась.

— Перешла в отдел Петрова.

— Лорка… Вот это сюрприз. Но нет, я тебе не верю. Не могла она писать. Слишком глупа. К тому же письма печатались на «Наири», а Лору учить программировать — все равно что собаку.

— Чтобы печатать, не надо уметь программировать.

— И все-таки не верю. Зачем она это делала? Какой смысл?

— Долгая история. Она была влюблена в Фабрицкого. Призналась ему в любви в идиллической обстановке, на овощной базе. Он сказал, что в своем отделе романов не заводит. Тогда она перешла к Петрову. И что же? Ей все равно ничего не обломилось. Сказал, что шутил, что стар для нее. Что любит свою жену и все такое прочее. Естественно, Лорка распсиховалась. В мечтах она уже видела себя юной женой пожилого профессора. Романтический образ. К тому же на горизонте маячил Голубой Пегас. Вот и все.

— Нет, не все. Откуда она получала материал для анонимок?

— Ну… частично через меня. Кое-что сочиняла сама.

— Значит, Фабрицкий был прав?

— Дурак он, твой Фабрицкий. Болтает про свои «чистые опыты». Нечего сказать, «чистые»! Построил, говорит, цепь доказательств! Курам на смех! Авантюрист он, а не ученый! «Обратимся в юридические органы!» Обращайтесь, голубчики! Все равно ничего не докажете!

— За что ты так ненавидишь Фабрицкого?

— За то, что он самовлюбленный индюк. За то, что он кичится своей осведомленностью, а сам дальше своего носа не видит. За то, что он поставил меня в дурацкое положение с этой, черт бы ее взял, диссертацией. Сынка небось вывел в кандидаты, нанял ему научную няньку. Я в свое время намекал Дятловой, что не прочь бы поработать под ее руководством. Пропустила мимо ушей. Еще бы: сынок начальника или какой-то Феликс Толбин…

— Феликс Толбин, я думала, что ты просто непорядочный человек, а теперь вижу, что ты еще и дурак.

— Чего же ты с таким дураком возишься?

— Жалко мне тебя. Люблю неудачников. Вот этого Чёртушку я таким ничтожным взяла, в чем душа держится. А теперь до какого красавца раскормила! Правда, красавец? Не хвост, а опахало.

— Я не люблю кошек.

— А собак?

— Еще меньше.

— А Магду? Помнится, ты ее любил.

— Терпеть не могу. Не человек, а правила внутреннего распорядка.

— Есть в ней это. Похожа на пионервожатую.

— Послушай, Даная. Что бы ты сделала на моем месте?