Преступления прошлого - Кейт Аткинсон

— Черт, как ты меня напугала.

И на долю секунды она забыла о том, что злилась, но потом услышала, как в доме плачет ребенок, — а с ним и добрая половина Восточной Англии, черт, ну и вопли, — и вскипела снова. На этот раз извержения не избежать, будет катастрофа. Кракатау в действии.[132]Кое-что еще все-таки помнит.

— У тебя вид, будто ты собираешься кого-нибудь зарубить, — рассмеялась Ширли, и Мишель ответила:

— Собираюсь.

Она ворвалась в заднюю дверь, как бешеный викинг, и, увидев ее, Кит тоже расхохотался, все, суки, смеются над ней, точно она пустое место или шутки тут с ними шутит, и она неуклюже подняла топор, не особенно понимая, где у него центр тяжести, и замахнулась на Кита, но замах вышел девчачий, и топор выскочил у нее из рук и приземлился на пол, не причинив никому вреда.

Он был разъярен еще больше ее. Сперва она подумала, что это из-за топора, хотя топор, господи, упал в миле от него, но потом Мишель поняла, что он так разоряется из-за Тани.

— Ты могла ее задеть, могла ее покалечить!

— Что за чушь, я к ней и близко не подошла!

И он заорал:

— Ах ты, сука злобная, да не в этом дело!

Она испугалась. Кит явно сошел с катушек, сам на себя был не похож, и тут он потянулся за топором — но в следующую секунду топор оказался в руках у Ширли, и она не стала размахивать им по-девчачьи, а просто взяла и рубанула прямиком Киту по голове, а потом все стихло, даже букашка.

Ширли ходила на курсы при Ассоциации скорой помощи Святого Иоанна, но тут и без курсов было ясно, что помочь ничем нельзя. Мишель сидела на полу, обхватив себя руками, как в смирительной рубашке, и раскачивалась взад-вперед. Она слышала странный, зудящий звук, но не сразу поняла, что сама его издает.

— Прекрати это, — ледяным тоном сказала Ширли. Но у нее никак не получалось, и тогда Ширли рывком подняла ее на ноги и заорала: — Заткнись, Мишель, заткнись!

Но она не могла заткнуться, и Ширли ударила ее кулаком в лицо. Потрясение было так велико, что ей показалось, она на несколько секунд перестала дышать; все, чего ей хотелось, — это свернуться калачиком и забыться.

— Ты только что разрушила и свою жизнь, и мою, не говоря уже о жизни Тани, — сказала Ширли.

А Мишель подумала: «Не говоря уже о жизни Кита», но она знала, что Ширли права, поскольку, если разобраться, виновата была она.

Поэтому она встала с пола — руки-ноги с трудом сгибались, как у старухи, — и подняла топор, который, по крайней мере, не застрял у него в голове, и на том спасибо, вытерла рукоять о джинсы, потом взялась за нее снова и сказала Ширли:

— Уходи.

Таня поднялась на ножки, цепляясь за бортики манежа, и снова принялась кричать, словно в нее ткнули булавкой. Ширли взяла ее на руки и попыталась успокоить, но ребенок, похоже, успокаиваться не собирался.

— Просто уйди, — сказала Мишель. — Пожалуйста, Ширли, просто уйди.

Ширли опустила ребенка на пол и сказала:

— Обещаю, что позабочусь о ней.

И Мишель ответила:

— Я знаю, что позаботишься. Забери ее, пусть у нее будет новая жизнь, стань ей матерью, раз я не могу.

Потому что если на свете и был человек, которому она могла доверять, то это была Ширли.

— Договорились, — сказала та. Можно было подумать, что она уже не раз проходила через такое. Поразительное самообладание. — Я позвоню в полицию и скажу, что нашла тебя так. Договорились? Так, Мишель?

— Так.

Ширли сняла трубку, набрала 999 и, когда ей ответил оператор, начала кричать в истерике (да, в ней пропала великая актриса), а потом перестала рыдать и повесила трубку, и они молча стали ждать полицейских. Букашка заснула на полу. Было очень холодно, и еще Мишель думала, не прибраться ли немного к приезду полиции, но у нее не было сил. Наконец послышался вой сирены, а потом еще одной и шум полицейских машин, подскакивающих на ухабах проселочной дороги, и Мишель сказала Ширли:

— Ты так и не попробовала шоколадный торт.

Она выкрасила волосы в ослепительный розовый цвет, и теперь, глядя на нее, Тео думал о фламинго. Розовый шел ей куда больше, чем яично-желтый. У нее стал более здоровый вид. Она и впрямь поздоровела, набрала фунтов семь за неделю, не меньше, да и неудивительно, потому что Тео пичкал ее с самозабвенностью птицы-матери, выкармливающей птенца: тосты с фасолью, «Хорликс»,[133]макароны с сыром, булочки с беконом, сосиски с картофельным пюре, бананы, вишня и персики — яблоки она не любила, как и Тео. Лора любила яблоки. Лили-Роуз не была Лорой, Тео очень ясно это понимал. Сам он продолжал жевать свой ослиный комбикорм и не скучал по вкусностям: ему больше нравилось смотреть, как ест Лили-Роуз. Кто бы мог подумать, что у этой худышки окажется такой аппетит, она как будто решила отъесться за все голодные годы.

Она спала в комнате Лоры, и собака каждый вечер укладывалась у нее в ногах. Тео и близко не мог подойти к псу, и Лили-Роуз беспокоилась, как бы у него не повторился приступ астмы. Тео тоже беспокоился, но он рассказал ей про Маковку, и как постепенно привык к ней, и что, наверное, ко всему можно привыкнуть, просто нужно время, и она сказала: «Да, я тоже так думаю». Они смотрели фотографии Маковки и Лоры, и Лили-Роуз сказала: «Она хорошенькая», и Тео был рад, что она не использовала прошедшее время, потому что это всегда причиняло ему боль. Он не стал говорить Дженни про Лили-Роуз, поскольку мог представить, что она скажет.

Он получил открытку Джексона с розовым цветком того же оттенка, что и волосы Лили-Роуз. Открытка стояла на каминной полке рядом с фотографией Маковки, когда та была щенком. Лили-Роуз в каком-то смысле ассоциировалась у Тео с Маковкой: обе были маленькими, брошенными, пострадавшими от дурного обращения существами с новыми, цветочными именами. Лили-Роуз сказала, что придумала себе это имя, чтобы стать новым человеком, «начать новую жизнь».

У нее была страшно неблагополучная биография, и она почти наверняка нуждалась в профессиональной помощи. На ее счету были побеги из дому, наркотики, мелкие кражи, проституция, но все это осталось в прошлом. Мать Лили-Роуз убила ее отца, и бедняжку вырастили отцовские родители, которые, по рассказам, были ничуть не лучше ее собственных (Тео подозревал насилие). У нее была нереальная жизнь, как суровый документальный фильм или плохая мыльная опера. Но, несмотря ни на что, она казалась удивительно счастливой, играя с собакой в саду, поедая мороженое или читая журнал. Ей нравилось, когда по утрам ее будят чашкой сладкого чая и тостом с маслом. По вечерам они начали (вот причуда) вместе собирать пазл.