На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

— Губернатор спрашивает про станок… Что отвечать?

— Скажи, что меня нету. Я ушел, и когда буду — никто не знает… А что еще?

Потом, в скорбном одиночестве, долго ломал себе голову: «О-о, боженька, ну какой я дурак… Никогда не надо слушаться князя… Погубит!»

Такой станок называли «бостонкой»: он был пригоден для печатания визитных карточек. Но техники подполья приспособили его под выпуск листовок. О брошюровании не могло быть и речи: собранные листы сшивали ниткой — получалась тетрадка; публика России с уважением относилась к этим несовершенствам…

Первую листовку написал прапорщик Беллаш, вторую — Галина Корево. Борисяк, экономя бумагу, тиснул их небольшим тиражом и для начала велел Казимиру:

— Погоди у нас кидать. Разве только на вокзале с дюжину! Для отвода глаз. Будто приезжие оставили. А весь тираж, поедешь в Тургай, там и оставь. Пусть думают, что хотят…

Дружески хлопнул Казимира по плечу, и вдруг машинист стал бледен, на лбу пот выступил. «Худо?» — спросил Борисяк. Ничего не ответив, Казимир скинул пиджак, размотал полотенце, обернутое вокруг живота. Вел себя загадочно.

— Не знаю, как и сказать… — начал. — Пока до тебя добрался, думал, подохну от страха. Полюбуйся, что Ивасюта намастерил!

В руке машиниста лежала нарядная жестяная коробка из-под монпансье, и торчал из нее, вставленный в прорезь, желтенький патрончик запала — бомба.

— Друг ситный, — сказал Борисяк, — такими вещами не шутят. И всякое своевольство пора прекратить…

Машинист положил жестянку на стол, и оба услышали, как внутри бомбы что-то звякнуло. Тихо, как будто отцепили дверной крючок. «Ну, вот и конец…» — решил про себя каждый. Подождали…

— В добрые времена, — обозлился Савва, — за такие подарки морду били… Кто сделал?

— Я же сказал — Ивасюта, парень он горячий…

— Как ты мог позволить? — выкрикнул Борисяк.

— Ну чего орешь, Савка? — обиделся машинист. — Сделал и принес мне. Ивасюта прав: ты же сам печатаешь сейчас, что все силы — на вооружение пролетариата. А коли так, чего рычишь?

Снова оба посмотрели на бомбу. Нарядная, красивая баночка, и черт ее знает, когда она взорвется?

А в окне голубело небо, рвалась в окна виноградная лоза. Здесь, на опытной станции, в самой глуши провинции, по соседству с горами, Борисяк чувствовал себя в полной безопасности.

— Вынь запал, — велел Савва, и Казимир весь сжался:

— Ивасюта сказал мне, что при вынимании запала — полетим!

— А, чтоб тебя вместе с Ивасютой…

Пошли рвать хворобу.

Несли ее, проклятую, как священники носят святые дары — только подноса не хватало. Ногою Борисяк щупал тропинку.

— За народом надо следить, — настойчиво твердил он.

— Ты за собой следи! — кричал ему Казимир. — Канава…

Вышли к оврагу, и Борисяк разжал над обрывом пальцы:

— Ложись!

Оба приникли к душистой земле, ожидая, когда она вздрогнет под ними от тяжкого взрыва…

Беспечально и звонко заливался над лугами жаворонок.

— Шпроты, а не бомба, — сказал Борисяк, вставая. Казимир чувствовал себя виноватым.

— Я запал подкручу, — сказал и полез вниз, в овражек.

— Я тебе подкручу, — схватил его Борисяк, не пуская…

Стояли потом оба, в неловкой растерянности.

— Видишь? — упрекнул Борисяк. — Вот и думай… Допустим, ты эту бомбу в Дремлюгу шваркнул. А она — не тае! Вот теперь и ответь: что в этом случае делаешь ты и что делает Дремлюга?

— А так тоже не оставишь, — почесался Казимир. — Еще детишки со станции подберут. Грех на душу примем…

Кидали вниз на бомбу камни. Один раз так и жвякнули в нее. Хоть бы что! Лежала она, на дне оврага, такая нарядная — только барышням на свадьбу дарить… Надоело обоим.

— А ну ее к… — сказал Казимир.

Вот тут и жахнуло! Да так, что Казимир летел и летел, кувыркаясь, все лицо в кустах исцарапал. Потом оба долго отряхивались от пыли, и Борисяк сказал:

— Кустарщина в революции не годится. Так и скажи Ивасюте, что я ему уши рвать стану, если узнаю… Я не против бомбы! Но я — за дисциплину внутри партии. Сейчас твой Ивасюта кустарь-бомбист, а завтра он эту бомбу взорвет. Просто так — из любопытства. Вот и появился на Руси святой еще один кустарь-революционер. Так и до анархии докатишься… Человек должен быть свободен всегда — да, это так. Но оружие никогда не должно иметь свободы — нет!

Слишком велико искушение, и слишком слаб одинокий человек…

…Казимир, вернувшись в Уренск со станции, внушил Ивасюте ничего не делать без указания: жди, когда скажут.

— Будешь своевольничать, — пригрозил машинист, — оружие отберем, а из боевиков — выскочишь… Так и знай!

Ивасюта смолчал. Вскоре он приготовил и вторую бомбу. Но уже не хвастал ею перед товарищами. Изготовил и третью. Пальцы тряслись — была она очень подозрительной, эта бомба. Надо рвать ее поскорее, пока у самого руки-ноги целы.

И он стал приглядывать цель, чтобы бросить в нее…

— Ну, чего впялился? — кричали ему городовые. — Проходи, а то дам по клавишам… Ишь ты, шары-то свои вылупил!..

— Глаша, где мое зеленое мыло? — привычно спросил Ениколопов после операции…

Вода из крана текла жиденькой, перекрученной в винт струйкой. Напора не хватало: Уренск душило безводье.

Качнулись вдруг занавески на окнах — громыхнуло над городом, словно вздохнул на небеси усталый Илья-пророк.

— Ого! — сказал Ениколопов, сдернув полотенце с вешалки. — Вы не знаете, Глаша, что бы все это значило?..

Прибежал взволнованный старший врач больницы:

— Вадим Аркадьевич, сейчас звонили из жандармского управления и обязали всех врачей Уренска доводить до сведения полиции о частных клиентах с ранениями. Уж вы меня не подведите, ей-ей!

— Хорошо. Я обещаю, — отвечал Ениколопов спокойно…

Запаренные кони подвезли к больнице телегу. Сползли с нее, опираясь на своих товарищей, три раненых казака «желтого» Астраханского эскадрона, что квартировал в Уренске издавна.

— Столы! — велел Ениколопов. — Эфир не нужен. Они вытерпят…

Уже вечерело, из-под прожектора било вниз электричество. Силясь не стонать, казак рассказывал:

— Вечерять было собрались. Тильки мисы взяли, тут сволочь кака-то гремучку кинула. Дык прямо, как сидели под дубком, тык и швырнуло нас. Быдто веником башгым обмахнули…

Ениколопов извлек из тела красочный осколок коробки.

— «Монпансье»… Не поймали? — спросил кратко.