Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

Она сбежала на другой стороне моста на перрон и шагнула к выходу на автомобильную дорогу, когда перед ней встал плотный мужчина с тяжёлым взглядом. Она отпрянула, понимая, что это человек, который уже не тронул её по дороге к Хинчу.

От него пахло, как пахла бабушкина болезнь.

Тяжёлый человек протянул тяжёлую руку и дернул у неё из руки сумочку. Она нелепым движением и не отдала её, и не стала тянуть к себе: пошла за ним, как если бы шла на поводке. Он дёрнул сумку сильнее, но там, на дне, было её алиби! И она перехватила ручки сумочки покрепче.

Она всё ещё была полна веселящего газа счастья, и радость делала её самонадеянной. Поэтому тяжёлому человеку пришлось легко, как струйку дождя, смахнуть её невесомую фигуру под взревевший от ужаса ночной скорый. Он здесь никогда не останавливается.

В почти полной темноте комнаты Доминика на её гладкой коже под его медленной ладонью проявились лунные дорожки, как на морской глади.

И она успевает понять не словами:

– Это была не лунная пудра… это была слюда счастья, Жан-Люк.

И сюда его привело только чудо.

Иначе и быть не могло.

И раз он, так уж вышло, был вором, однажды его поймали.

Его и ещё двоих, друг друга они не знают.

Он видит этот день как сегодня.

Их взяли прямо на кражах, не отступишься, поймали за руку.

И теперь эту руку кладут на тёмный от крови прежних воров спил полешка.

Толпа собралась посмотреть на них. Ему не страшно, ему стыдно.

Впереди толпы дети: это им наука – как хочешь, а чужого не бери.

Он успевает подумать, что останется же вторая рука. Можно ею научиться всё делать, что раньше делал правой…

Правое запястье исчезает.

Слышен крик со-подсудных воров.

Он думает, что всё кончилось, и начинает с облегчением ощущать боль.

Но неожиданно осуществляющие справедливое наказание мужчины берут их левые руки и кладут на мокрые от крови спилы полешек.

Он с ужасом в оцепенении смотрит на свою последнюю руку.

Взмах блестящего широкого лезвия – и левая рука тоже легко отламывается.

Шесть смуглых мужских ладоней лежат в сухой пыли.

Эта пыль и песок вокруг них собираются в тёмные шарики.

Нас отводят в тень и бросают нам тряпки.

Очень больно перевязывать только что отрубленные руки без рук.

Мы помогаем себе зубами и друг другу, поэтому наши лица в крови.

Кровь мешается со слезами.

Примотав кое-как кульки к культям, в полуобмороке прислоняемся к мозаичным стенам, закрыв глаза.

Пока один из нас не говорит, всхлипнув:

– Если бы я знал, что попадусь, лучше бы перетерпел голод, и вернулся в свою деревню, и работал бы за хлеб.

Второй молчит, думает:

– Если бы я знал, что попадусь, лучше бы перетерпел холод, и пошёл бы в город, и работал бы за крышу над головой.

Я открываю зажмуренные от боли глаза и понимаю: знай я, что мне отрубят руки, я бы попросил, чтоб лучше отрубили мне ноги. И я сидел бы тут тихонечко, в тенёчке, под высокой стеной, и вытирал бы слёзы, вытирал бы слёзы плачущим.

Всем, любым.

Пока не умер бы.

Тут и происходит чудо: только я произношу эти слова вслух, у меня появляются мои руки! Мои корявые жёсткие ладони с худыми пальцами и поломанными ногтями, чёрные от въевшейся бедности. И, поражённые не меньше моего, ко мне приближают свои заплаканные взрослые лица мои безрукие воры. Я подвигаюсь к ним на ягодицах, ног-то у меня теперь нет по самые клави, и ласково отираю руками их слёзы, их пот, кровь и грязь с обоих лиц, голодного и холодного.

Чудо само заявляет о себе, и я лишь сижу в тенёчке и отираю слёзы всем плачущим, кто идёт под утешение моих чудесных, возвращённых Богом рук. Это нескончаемая череда: они идут из тьмы веков, убитые и замученные, женщины и мужчины, дети и старики. И из настоящего. И отовсюду. Они не стесняются своих слёз, ибо мои руки возвращены мне чудом, и это уже не руки недостойного вора, уже не мои руки.

Сам Всевышний утешает их и отирает их слёзы. Их поднятые к Нему лица озарены.

Я не ем и не сплю неделями, это как марафон. У меня есть карманный календарь, это пакетик с таблетками: одна таблетка – один день.

Я знаю свои дни на ощупь и на вкус, и они дают мне силы не смыкать глаз никогда и видеть чёрный мир как он есть, его неверную подноготную.

Когда пакетик опустеет, я сделаю то, зачем я здесь.

Я только хочу доставить им утешение.

Я должен.

Я хочу, чтобы их мёртвые рты улыбнулись.

И мой календарь уже почти пуст.

Поэтому эти руки сейчас поправляют на впалом животе ремень, я выплёвываю кат и улыбаюсь.

Я ласково оттираю им слёзы и вхожу под своды вокзала, огромного, как Айя София, где утренняя толпа чудовищ растекается на несколько линий метро и PEP.

И они заходят со мной.

В каждом городе есть тайные углы, в старом городе, сообразно прожитым векам, их много. В Париже тайна может бежать перед тобой, может прятаться от тебя, заманивать, как болотный огонёк или красавица, которую ты вроде бы нагнал, – глядь, а она уже памятник! Посмеивается с высоты постамента над одураченным тобой.

Никто не знает этих углов и тайн всех и сразу: одни известны памятливым старожилам, другие внезапно открываются впервые приехавшим туристам, иные ведают экскурсоводы с написанными путеводителями, ещё какие-то хранят ночные парни с баллонами краски и бесприютные наркоманы. Множество городских тайн знают убежавшие из дома дети и потерявшиеся старики, следователи отделов убийств и пожарные.

Но никогда не сложить эти углы и тайны вместе: как рецепты неповторимых ароматов, составы драгоценных лекарств или пропорции божественных амброзии, их всегда по частям знают разные люди. Каждому известен лишь один тайный ингредиент, и никто никогда не владеет их секретом целиком.

Одной из таких тайн и владел Маню.

Непонятно, как – метафизически? – но в Париже продолжают невидимое присутствие прежде населявшие его люди. Утром и ночью, вечером и днём улицы, сады и бульвары Парижа полны не только сегодняшними прохожими, но и всеми его прежними жителями, поклонниками, обожателями и сектантами.

Наступает каждый божий день. Погода склоняется над этой чашей – Парижем, над королевским сервизом – Парижем. И уверенно пренебрегает приготовлением утренней каши.

Сразу мешает из немного солнца в холодной воде и отблесков крыш, и пятен зеркал, и света из глаз, и повсеместных волн стекла и, главное, из отражений всего во всём, зрительную симфонию или визуальный пунш.