Ольга Берггольц. Смерти не было и нет - Наталья Громова

– Ну что вы! Ведь Берггольц – коммунист. Она давно отреклась от религии.

Когда же забыли мы, что перед вечностью все равны и что не исполнить последнюю волю – общечеловеческий грех?

Очень мало времени отведено было для прощания на этих, как и у Твардовского, "воровских похоронах" (по выражению Б. Чичибабина). Сколько людей не успели, не пробились, не попрощались.

Начинается панихида. Не помню всех выступавших. Но помню, что бесстрашней всех (по тем временам) говорил Федор Абрамов: "…нынешняя гражданская панихида, думаю, могла бы быть и не в этом зале. Она могла бы быть в самом сердце Ленинграда – на Дворцовой площади, под сенью приспущенных красных знамен и стягов, ибо Ольга Берггольц – великая дочь нашего города, первый поэт блокадного Ленинграда""[161].

Ида Наппельбаум вспоминала, что в Доме писателей возле гроба стоял Макогоненко со своей дочерью от последнего брака и сыном от первого, которого растила Ольга. "Он стоял красивый, седовласый уже, круглолицый, холеный, а она лежала страшная и неживая!"[162]

С негодованием об отношении властей к памяти поэта писал Даниил Гранин:

"20 ноября 1975 г. Вот и похоронили Ольгу, Ольгу Федоровну Берггольц. Умерла она в четверг вечером. Некролог напечатали во вторник, в день похорон. В субботу не успели! В воскресенье не дают ничего траурного, чтобы не портить счастливого настроения горожан. Пусть выходной день они проводят без всяких печалей. В понедельник газета "Ленинградская правда" выходная. Во вторник не дали, что, мол, особенного, куда спешить. Народ ничего не знал, на похороны многие не пришли именно потому, что не знали. Газету-то читают, придя с работы. Могли ведь дать хотя бы траурную рамку, то есть просто объявление: где, когда и где похороны, дать можно было еще в субботу. Нет, не пожелали. Скопления народа не хотели. Романовский обком[163] наконец-то мог отыграться за все неприятности, какие доставляла ему Ольга. Нагнали милиции: и к Дому писателей, и на Волково кладбище. Добились своего – народу пришло немного. А как речей боялись, боялись, чтобы не проговорились – что эта великая дочь русского народа была "врагом народа", была арестована, сидела, у нее вытоптали ребенка, ее исключили из партии, поносили… На самом деле она была врагом этого позорного режима. Никто, конечно, и слова об этом не сказал. Не проговорились. Только Федя Абрамов намекнул на трагедию ее жизни, и то начальство заволновалось. Я в своем слове ничего не сказал. Хотел попрощаться, сказать, за что любил ее, а с этими шакалами счеты у гроба сводить – мелко перед горем ее ухода, заплакал, задохнулся, слишком много нас связывало. Потом, когда шел с кладбища, даже на следующий день заподозрил себя – может, все же боялся? Неужели даже над ее гробом лжем, робеем?

Зато начальство было довольно. Похоронили на Волковом, в ряду классиков, присоединили, упрятали в нечто академическое. Так спокойнее. И вроде бы почетно. Рядом Блок, Ваганова и пр. Чего еще надо? А надо было похоронить на Пискаревском, ведь просила – с блокадниками. Но где кому лежать, решает сам Романов. Спорить с ним никто не посмел. А он решает все во имя своих интересов, а интерес у него главный был – наверх, в Москву, чтобы ничего этому не помешало!"[164]

На Пискаревском хоронить не стали.

"Закрываются дверцы автобуса, и остаются на улице люди, которым не на чем доехать до кладбища, – негодующе вспоминала Оконевская. – Уже открыты ворота Литераторских мостков. Навсегда закрывается черная крышка гроба. Она сразу становится белой от снега, потом снова черной – первые комья земли, согретые теплом дружеских рук, и снова белой. Первый могильный саван, а на нем, почти вертикально, – мраморная светло-серая плита с надписью золотом, в которой нет ничего лишнего:

ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ

1910–1975

И лица… лица… В них растерянность, отчаяние, воспоминания, боль…"[165]

"Какие чудные звезды… Когда я гляжу на них, я точно не живу. Они такие чудные, такие дивные, что я не нахожу слов… – записывает 30 марта 1925 года в дневнике пятнадцатилетняя Ольга. – Какой ужасно-ничтожной чувствуешь себя со всеми своими помыслами перед ночным небом… Я благоговею, трепещу перед небом… Иногда как огненной стрелой пронзит мысль: ведь все это вертится, кружится, летит куда-то, все стремится… Тогда я вся замираю, становится страшно. Как мало знают люди! Ведь где-то там, во тьме, рождаются и умирают звезды, создаются новые миры и рушатся старые…"

И взрослая, прошедшая тюрьму, пережившая гибель детей, она напишет:

Для человека, душа которого открывается при свете Вечности в ощущении Бессмертия, все перипетии жизни – это путь духовных испытаний, трагическое напоминание, что ты человек из плоти и крови. И когда судьба выводит Ольгу на дорогу непрестанного страдания, знание о том, что "смерти не было и нет", не покидает ее и в блокадные дни, и в минуты полного отчаяния.

Это чувство, не зависящее от ее идей и взглядов, установок и временных представлений, вело Ольгу по жизни и делало из нее поэта. Потом она назовет его Духом Трагедии, который неразлучно с ней. Этот Дух давал ей силы заглянуть в такие бездны, узнавать такую тьму в глубинах человека, которую мало кто мог бы вынести. Вот она описывает блокадную баню и доходит до страшной картины со старухой-паучихой с раздутым животом и лысой головой. А такие же дистрофичные женщины с ненавистью говорят о ней: вот она живет, а "мой помер – молодой, красивый, а такая живет… погиб, а такая живет…". И слыша эти слова, видя эти иссохшие, изуродованные голодом тела, Ольга восклицает: "До какого же ужаса, и отчаяния, и позора докатилось человечество, если его женщины стали такими!.." И завершает: "Все наше поруганное сконцентрировалось в ней. Она сидела в добром луче солнца, с семицветным сиянием над головой, – она сидела, как сама Смерть, сама Война…"