Горечь рассвета - Лина Манило

Я слушаю его и не верю своим ушам — как он может быть таким чёрствым и злым? Зачем тогда он сейчас появился в моей жизни? Что ему нужно?

— Что ты от меня хочешь? — спрашиваю и чувствую, как горло сжимает спазм — не хватало ещё разрыдаться при нём, слишком много чести.

Опять это гнетущее молчание. Ворон (не могу заставить себя назвать его "отцом") наблюдает за мной, наклонив голову. Отворачиваюсь и отхожу ближе к воде, но даже на таком расстоянии, спиной чувствую его пристальный, будто замораживающий взгляд.

— Мне нужна твоя помощь, — слышу его голос над самим ухом. Как он умудрился так быстро и бесшумно подойти ко мне?

— А когда мне нужна была помощь, где ты был? — спрашивая это, почти кричу, но поворачиваться к нему боюсь — мне кажется, что упадку в обморок, если посмотрю на него.

— То есть то, что я тебя спас, дал возможность выжить и уплыть как можно дальше от того проклятого берега тебе мало? — спрашивает и, схватив меня своими огромными ручищами за плечи, резко поворачивает к себе. От неожиданности и от страха, моя голова дёргается, будто рискует отвалиться и отлететь в сторону. Всхлипываю, но прикусываю щеку — не буду плакать, пусть не надеется. — Отвечай, кому говорят!

— Да мог и не спасать, кто тебя просил? — ору. — Я никого не уговаривала! Да лучше бы умерла, чем весь тот ужас пережить! Как с ума не сошла? Они кричали, умирали, сгорая, они так все мучились, а я ничем не могла помочь! И дети — сумасшедшие дети со стеклянными глазами. Я не мечтала это видеть и не хочу об этом помнить! И я ненавижу того, кто всё это устроил!

— Мне всё равно, какие эмоции ты ко мне испытываешь, — слышу снова его громкий голос, который отдается в теле каким-то гулом. Стоп! Что он сказал? — Можешь ненавидеть меня, того, кто все это устроил, сколько твоей душе угодно.

— При чём тут ты? — мне всё ещё кажется, что я просто неправильно его поняла. Сейчас он всё объяснит и я всё, наконец, пойму.

— А ты до сих пор не поняла? — спрашивает ворон, выпустив мои плечи из стальной хватки. — Думаешь, корабли с прекрасными принцами на борту и бездомные верные псы просто так появляются в жизни бедных сироток? Точно также и твои новые приятели воображают себе, что они просто такие умные и ловкие, что смогли найти целый дом и кучу еды? Вы все считаете, что способны сами, без вмешательства извне чего-то добиться? Они думают, что смогут отомстить, наивные глупцы.

Слушаю его, оторопев. И этот безумец — мой отец? Не знаю смеяться или плакать — это все какой-то абсурд. Сжимаю руки в кулаки, впиваясь ногтями в кожу на ладонях, чтобы переключить своё внимание, абстрагироваться от его слов.

— Что ты от меня хочешь?

— Я не просто так перенес тебя сюда. Признаюсь, мне очень тяжело это далось — сейчас во мне не так много сил, но мне очень нужно, чтобы ты им кое-что передала.

Не обращая внимания на липкий страх, выедающий изнутри, словно бешеный зверь, смотрю в его чёрные глаза. И этому человеку они верили?

— Что передать?

— Конец уже близко.

Когда мне было пять лет, в нашей деревне начался страшный пожар. Ночью, пока все жители мирно спали, пришёл огонь и стал планомерно уничтожать всё на своем пути. Я слишком хорошо помню ужас, что творился вокруг в ту злополучную ночь. Много людей погибло, но ещё больше остались без крыши над головой. Мы с матерью не стали исключением — оказались на улице, без денег, без надежды на будущее. В тот момент закончилось моё детство.

Что только не делал, чтобы помочь матери. А она, красавица, должна была скитаться по домам богачей в поисках хоть какой-нибудь работы. Мы голодали, нам негде было спать — женщине с маленьким ребенком, без мужской помощи очень сложно в жизни. Она работала сиделкой, горничной, няней, поломойкой и посудомойкой — кем угодно, лишь бы её мальчик мог засыпать без предательской пустоты в животе.

Я очень любил её — она была моим миром, моей опорой. Но однажды мама, решив заработать, ввязалась в какую-то авантюру. Кто её на это надоумил — не знаю, но ничего из этого не вышло. Я проклял тех людей, которые толкнули мою мать, отчаявшуюся и несчастную женщину, на этот поступок.

Многое из своего прошлого удалось вычеркнуть из памяти, не удалось забыть только об одном: её увозят в деревянной клетке, водруженной на телеге, связанную толстой веревкой, остриженную, в какой-то рваной рубахе. Она махала мне рукой, улыбалась, но в её огромных глазах плескался ужас. Я бежал за телегой, кричал и плакал, проклиная небо и судьбу, падая от изнеможения. Но в один момент не смог уже подняться — я не ел к тому моменту несколько дней, а сытая и ухоженная лошадь, увозящая мою мать, оказалась выносливее голодного мальчика.

Последним воспоминанием о матери стали её слова, что она кричала мне: «Роланд, сынок, ты должен быть сильным! Никогда не сдавайся!»

И вот уже столько лет я не сдаюсь.

Даже сейчас, в этой липкой тьме, которая глушит все звуки и делает вязкими мысли, я не сдаюсь. Потому что, если сдамся, то никогда себе не прощу — моя мать хотела, чтобы я был сильным и я им буду, чего бы мне это ни стоило.

— Роланд, Роланд, — слышу далекий голос, доносящийся, словно сквозь толстый слой ваты. — Ты где? Я не вижу тебя.

— Марта, держись! — кричу, хотя мой крик даже мне плохо слышен, что уже говорить о других. — Я вытащу нас отсюда.

— Не знаю, как ты собрался это делать, спаситель, но мы, кажется, застряли в этом дерьме по уши, — Ингрид, как всегда наполненная позитивом до предела, орёт мне в самое ухо, но я всё равно еле слышу. — Я совсем не чувствую своего тела.

— Вы не видели Изабель? — это точно Ланс — только ему так сильно нужна эта девочка. — Мы держались за руки, а сейчас не чувствую её. Изабель! Изабель! Ты меня слышишь?

— Скорее всего, не слышит, а то бы отозвалась, — Айс где-то совсем рядом, но я ничего не вижу. Пытаюсь барахтаться в этой липкой темноте, но, чёрт возьми, как же это сложно! Особенно, когда отказали почти все органы чувств.

— Не удивлюсь, если мы ослепли, — снова Ингрид, королева депрессии и сарказма. — И что это за идиотизм? Почему снова это дерьмо приключилось? Да лучше бы я раньше ноги протянула, чем в этом мраке барахтаться.

— Надо было тебя, Ингрид, там оставить, — приглушенный смех Джонни доносится до меня. Хоть кому-то весело.

— Не смешно, придурок чёртов! — орёт возмущенная Ингрид.

И тут, сквозь тишину, приглушающую все звуки, мы услышали звонкий и отчетливый лай собаки.

— О, собачка, — удивленно говорит Джонни. — Бартоломео? Или Барни? Как там его не помню, но чего это его так слышно хорошо?

— Так и тебя уже неплохо слышно, — замечает Айс, и я понимаю, что звуки начали постепенно обретать свою привычную громкость.

— Ай, — слышу возглас Марты и понимаю, что она упала. Мне нужно помочь ей, вдруг она ударилась?