Небесный Стокгольм - Олег Нестеров

Наконец все собрались за столиком.

– Давай включай свое беличье радио. – Вера с явным удовольствием выпила первую рюмку, не чокаясь, без тоста.

– Отказываемся от участия в Венецианском фестивале.

– Смысл?

– Глубокий. Проучить Венецию. А то они распоясались, берут в последние годы не те фильмы.

– Что значит «не те»?

– Те, которые нашему начальству не нравятся. Вернее, они их боятся. Вернее, из-за них они за себя боятся.

– И что, мир теперь вздрогнет?

– Зря смеешься. В кино мы кое-что еще можем. А в Каннах вообще революция. Там от всех показов отказались, призы не вручались. В конце концов фестиваль закрыли. Всё в Карловы Вары пере ехало.

– А что Настя? – вдруг спросила Вера. – Танцует?

– Наверное. – Петя пожал плечами.

Все как-то поутихли.

– Это как так – «наверное»? Она что, запела?

– Вещи забрала.

Антон разлил.

– Старик, считай, что ты заново родился. – Он, похоже, тоже был не прочь родиться еще пару-тройку раз.

– Глупости не говори. – Веру эта новость удивила и взволновала. – Нашла себе кого-то?

– Ушла в кругосветку.

Прозвенел звонок, пошли в зал.

Настроение у Пети испортилось. Не то чтобы испортилось, просто чувствительность повысилась. Начался фильм, и он стал замечать то, что обычно, наверное, прошло бы как-то мимо.

* * *

В деревне делали вино. Было видно, что снимали все как есть, в прологе шла очень красивая и неспешная документалка. Собирали виноград, давили ногами в длинных корытах, сок бежал по старым деревянным желобам в кувшины, врытые в землю.

Потом это вино пили, мужчины сидели на улице за столом, женщины им подавали. А в конце – пустой стол, остатки еды, обрывки газет, и вдруг над всем этим возникал старинный храм. Стоял в дымке, и бил его густой колокол.

Сам фильм был про парня, Нико, тот жил в Тбилиси и только что распределился на винный завод, в подвалы, где стояли буты – огромные бочки с созревающим вином. Парень был хороший, немного легкомысленный и на первый взгляд простоватый, где-то даже слегка лопух.

В какой-то момент Петя понял, что Нико – это он. Вот он ходит по своему Тбилиси, младших сестер на утренник водит, знакомых встречает на каждом шагу, выпивает в гостях со своей небольшой бригадой, где в его подчинении пожилые и простые люди. Девушка берет его в оборот, неприятная такая, красавица, избалованная всеобщим вниманием. Потом выясняется, что в очередном буте, который пора разливать, вино плохое, и он его списывает. Но тут на него все начинают давить – технолог, начальство: ну что, мол, поделаешь, нужен план, мы лучше тебя понимаем, что это пить нельзя, но надо. Нико ходит-ходит, потом решается, льет клей в этот злосчастный бут, на заводе переполох, но дело сделано, никто эту гадость пить не будет. И с девушкой этой легко разбирается. В общем, в нем просыпается мужчина, вернее, он сам просыпается.

Фильм заканчивался непонятно, все шло куда-то дальше, без какого-либо особого смысла. А Нико играл в футбол. Совсем как Петя.

Над футбольным полем вдруг опять возникал храм, и опять бил колокол. Как будто вечность отмеряла свое мгновение между этими двумя ударами – в начале фильма и в конце. И стало ясно, что вино будет всегда, кто бы что там ни делал, спасал его или не спасал. И колокол будет бить всегда. И мужчины всегда будут сидеть за столом и о чем-то говорить. А всё остальное – по кругу, всё будет просто длиться и бесконечно повторяться, наматывая человеческий опыт, опыт поколений, а если и будет какое-то развитие, то только вглубь самого себя, от рождения к рождению. Человечество так и будет заниматься своей вечной задачей – кропотливо селекционировать гениев, а те, в свою очередь, будут спасать само человечество или вовлекать его в новые беды.

Вину не нужен циклотрон. И хлебу он не нужен. И для того, чтобы любить, ничего не нужно, кроме любви.

* * *

Куда-то надо было пойти, ведь и встречались-то для того, чтобы посидеть-поговорить. Зашли в «Софию», заказали ассорти из ягненка, им принесли огромные металлические блюда длиной в полметра, а там – маленькие котлетки-кебабчата, ребрышки, горы жареной картошки и зелень. По-болгарски это называлось «Мешано от агнешка». Еще взяли много красного вина.

Фильм не отпускал.

– Помнишь ты нам рассказывал про фракталы? – спросил Кира Антона.

– Я вам много чего рассказывал.

– А это что такое? – насторожилась Вера.

– Ну это когда все во всем. Так мир устроен. В строении атома можно увидеть строение Вселенной, и так до бесконечности, в обе стороны. Есть такие комиксы детские или мультфильмы: нарисован, к примеру, утенок, камера отъезжает, появляются еще такие же утята, потом они превращаются уже в точки, из которых вдруг собирается все тот же утенок. И так далее.

– Собрались через год, чтобы про утят поговорить. – Вера была не очень довольна началом беседы. – Я думала, хоть интересный вечер проведу, каблуки надела.

– Ешь барана, – потребовал Антон. – Остынет.

– Вот вы можете понять, где я заканчиваюсь? – неожиданно спросил Кира и вытянул руки в разные стороны.

– Примерно.

– Но вы не можете понять, где начинаюсь.

Это нужно было переварить. Выпили за бесконечность.

– А при чем тут фракталы? – спросила Белка. – Фильм-то понравился?

– Я хотел как раз сказать, что даже по одному кадру, если в этом кадре есть жизнь, всего лишь по одной фотографии, можно понять и восстановить вообще всю природу жизни. А если нет – так и нет. Это как в великой музыке: слушаешь – и вдруг понимаешь, как устроен мир.

Кира подлил Белке вина.

– У Иоселиани в кадре жизнь. А у Гены твоего – нет.

– Ты про что?

– Посмотрел недавно его «Долгую счастливую жизнь» и понял, что зал тогда правильно ногами проголосовал. Как режиссер он – школьник. Весь его текст, весь фильм, который у него в голове, – всё уходит в песок. Смотрю на Лаврова в белой кепке – вроде Шпаликов. А рот откроет – робот. Во всей картине у него есть только финал, вот там в кадре жизнь. Поэтому он и зацепился за него и разматывал до бесконечности.

– Он недавно фразу выдал… – Белка задумалась. – «Все дело не в СССР, а в собственном несовершенстве».

– Я бы на его месте такую татуировку сделал, – сказал Антон.

– Такую татуировку неплохо бы вообще всей нашей творческой интеллигенции сделать, – заметил Кира.

– А я бы рекомендовала, – Вера пошла еще дальше, – всем гражданам СССР наколоть это у себя на груди.

Вино болгарское было кисловато, но все равно оживляло и скрепляло.