Феникс - Эдуард Арбенов

Рут дерзко, с вызовом глянула на капитана. Рассмеялась нервно.

– Почему не зондерфюреру Людерзену?

Он вспыхнул. Шахиня оглашала то, что следовало хранить как тайну. Их тайну. И оглашала с оскорбительной насмешкой, словно капитан занимался сводничеством. Возможно, ее унизил поступок «хозяина». Слишком откровенно он заменил себя зондерфюрером. Но нужно ли было искать какие-то особые пути? Заслуживает ли того Рут? Та Рут, которую Менке использовал как приманку в своей политической комбинации?

Достаточно того, что начальник «Тюркостштелле» заботится об удовольствиях фрау Хенкель. Как женщина она его не интересует.

– Если зондерфюрер превышает полномочия, предоставленные ему главным управлением, он может быть отстранен, – съязвил Ольшер.

– Какое внимание! Людерзен вполне устраивает меня как офицер связи.

– Я рад.

– Чем могу быть еще полезна господину гаупт-штурмфюреру? – задала вторично вопрос Рут.

Он стоял над ней, смотрел, как руки ее поправляли шляпку, пристраивали под ободок вырвавшуюся прядь волос, – шахиня, должно быть, собиралась уйти и вопрос задала просто для приличия. Не ожидала ответа. Капитан отметил для себя новую деталь в поведении Рут – она не пыталась, как прежде, задержать его, заинтересовать, увлечь. Перечеркнула Ольшера. И это почему-то огорчило капитана. Заставило подумать о молодой шахине иначе, чем всегда. Проходит жизнь. Он, Ольшер, отгородил себя забором из принципов и обязанностей, стремится быть неподкупным для чувств – только долг, только работа, только жертвы. Что-то близкое к идеалу. Им, начальником «Тюркостштелле», довольны. Он сам доволен собой. Но существует рядом Рут. Для кого существует? Красивая и распутная. Иногда грустная, иногда веселая. Манящая своими откровенными желаниями. Обжигающая. И ее Ольшер отдает Людерзену. Приказывает взять. Зачем? В интересах дела. Дела, которому служит капитан. Которому служат все. Служит сама шахиня. Роль супруги президента – тоже служба. А вот сейчас Ольшеру хочется коснуться пальцами волос Рут. Сдвинуть шляпку. Нет, сорвать. Растрепать эти пряди. Прижать к себе голову. И целовать…

Они здесь одни. Никто не войдет. Никто не посмеет постучать. Запрещено. И все-таки капитан не двигается с места. Не трогает волос Рут. Он умеет владеть собой.

– Барон Менке отделил национальные комитеты друг от друга, – преодолевая волнение, говорит Ольшер. Руки отводит за спину, чтобы соблазн был подальше. – Он внушил руководителям идею самостоятельности и даже независимости. Силы разрознены. Каждый действует по собственному разумению. Некоторые пытаются отсиживаться в ожидании победы.

Рут не улавливала мысли, которая предназначалась ей как совет или приказ. Слушала, продолжая возиться со шляпкой.

– Каюмхан противится единению сил. Выполняет волю барона. Перед лицом новых испытаний мы оказались разобщенными. Генерал Власов предлагает создать союз наций, борющихся против большевиков. Мы поддерживаем его. Нужно, чтобы главы эмигрантских правительств выступили с инициативой объединения национальных комитетов…

Шляпка уже не интересовала Рут. Ольшер говорил о совершенно неприемлемых вещах. Президент действительно против объединения. Все на Ноенбургерштрассе против. Неужели капитан заставит ее бороться со всем комитетом? Какая же она после этого «мать Туркестана»?

– Вы, фрау, продиктуете президенту письмо ко всем правительствам о поддержке идеи господина Власова. Генерал ждет…

Все-таки заставлял Ольшер. Принуждал ломать то, что укрепилось и что превозносилось как основа политики национальных комитетов. Рут не раз слышала горделивые заверения мужа. «Мы не знаем никаких союзов, кроме союза с Германией. Мы никогда не сядем за один стол с теми, кто отрицает идеи ислама».

– Я жду, – закончил гауптштурмфюрер. И уже без торжественности, просто по-деловому, добавил: – Текст письма вам передаст завтра господин Людерзен. Автором решено считать президента Вали Каюмхана и его министров.

– И это должна сделать я? – не без страха спросила фрау Хенкель.

– Именно вы…

– Господин капитан уверен, что я справлюсь?

– Если захотите.

Она покачала головой. Ее одолевали сомнения. Это все-таки была политика. Большая политика, а ей до сего дня приходилось заниматься лишь своей судьбой, своими чувствами.

– Во вторник обращение Туркестанского национального комитета хочет видеть у себя на столе рейхсфюрер, – наметил срок капитан и дал этим понять шахине, что все распределено и согласовано, что график вступил в силу и ничего изменить уже нельзя.

Ольшер ушел, а Рут осталась в номере. Как всегда. Сидела, просматривая иллюстрированный журнал, изредка поднимала голову. Вслушивалась в шаги в коридоре. Недоуменно вытягивала губы – шаги были незнакомыми.

Шли минуты. Долгие минуты.

Потом отворилась дверь и в комнату заглянула горничная. Сказала смущенно:

– Фрау, номер заказан только до двух часов. Сейчас пять минут третьего…

Ее прогоняли. Прогоняли жену президента. Краска схлынула с лица Рут. Бледная, она встала. Нетвердо, под любопытным взглядом горничной прошла к двери. Прошептала, оправдываясь:

– Меня заинтересовал журнал… Простите…

– Барон, милый… Что все это значит?..

Молчание затянулось. И чем дольше длилась эта немота барона, тем острее чувствовала шахиня свою обреченность. Неужели он ничего не скажет? Неужели все так плохо?

Ночь она провела в тревоге. Впервые Рут задумалась над целью жизни. Есть ли смысл бороться за завтрашний день? Наступит ли он? Рядом безмятежно похрапывал Вилли, как она называла дома президента. Взволнованный разговор перед самым сном никак не повлиял на его покой. В ответ на ее вопрос, что же будет, он уныло пробормотал: «Я останусь в Германии. Тебя это устраивает?..» Вилли считал, что самое большое счастье для Рут – это он – красивый, стареющий президент. В крайнем случае, бывший президент, бывший лидер туркестанской эмиграции. В поражение Германии он не верил, даже умозрительно не представлял себе разгромленный Берлин. Тишина, что наступит после войны, была тем желанным царством, которое больше всего соответствовало нынешнему настроению «отца Туркестана». Тщеславие, таившееся в Каюмхане, не делало его смелым и энергичным, оно уживалось с ленью и трусостью. Последнее мешало движению к цели. Если бы не Менке, не Рут, не гестапо, с которым он сдружился, побоявшись преследования в 1933 году, Каюмхан не сделал бы ни одного решительного шага. Его подталкивали каждый раз, когда дело касалось конкретных усилий. Он и к Чокаеву не пошел бы в тот роковой день, если бы не подтолкнуло гестапо и не потребовала Рут. И не благословил барон. А потом пил целую неделю. Скулил, забившись за шкаф, и оттуда кричал: «Не я… Это он сам…» Рут утешала: «Необходимость заставила нас… Фюрер не думает о жертвах, принесенных на алтарь идеи. Кто стоит на пути, тот должен умереть… Будь мужественным». Каюмхана поддержал Баймирза Хаит, его правая рука, его любимец. Он первый добавил к имени будущего председателя комитета – хан, назвал его «отцом Туркестана». Хаит сказал: «Довольно убиваться горем. Мустафа был стар, и аллах вовремя призвал его к себе. Настал час великих свершений. Туркестанцы готовы идти за своим отцом». И поцеловал руку Каюмхана. Это было трогательно. Это ласкало сердце президента.