Командарм - Макс Мах

"…подъезды… скверы…"

Минуту или две шли молча. Молчала и толпа, но естественные движения — даже незначительные — множества людей порождали слитный шум, услышать который можно было и сквозь траурные мелодии Шопена, Бетховена, Верди… На Лакримозе[78] Верди Кравцов отвлекся, заслушавшись, но оно и к лучшему. Когда впереди раздался взрыв, он вздрогнул по-настоящему, самым естественным образом, как и все вокруг. Глухо рвануло, разрушив мрачную гармонию великой музыки, заголосили вразнобой инструменты оркестра, закричали люди. Колонна остановилась, в створе улицы видны были клубы дыма и пыли, поднятые взрывом. Что там взорвалось понять, было трудно, но следовало предположить, что взрыв произошел в доме слева по ходу движения. Толпа с обеих сторон улицы заволновалась и, легко разорвав тонкие цепочки оцепления, хлынула на проезжую часть. Начинался хаос, но находившиеся в толпе чекисты уже среагировали и пытались на ходу взять инициативу в свои руки.

Макс заметил несколько людей в форме и в цивильном, пытавшихся вместе с курсантами остановить бегущих без смысла людей и погасить панику.

"Молодцы… хорошо работают…" — Кравцов поднял взгляд к окнам домов справа и увидел, как открывается одно из них на верхнем, четвертом, этаже.

— Стойтэ, таварищи! — раздалось рядом.

Не узнать голос было трудно. И тембр глуховатый и акцент грузинский, усилившийся, по-видимому, от волнения…

"Это ж надо! Такой подарок!"

Кравцов оглянулся. Сталин стоял всего, быть может, в шаге от него, в случайно — а по-другому и быть не могло — образовавшемся пустом пространстве посередине мятущейся, в мгновение потерявшей человеческий облик толпы. Слепое пятно… Око тайфуна… Даже если бы все спецы Союза ССР взялись планировать эту операцию, такой конфигурации "момента" ни предположить, ни исполнить было бы невозможно. Есть вещи реальные, прогнозируемые, и есть Его Величество Случай.

Шаг вперед, взгляд вверх…

"Импровизация, твою мать!"

Еще шаг, поднятая левая рука ложится на плечо Предсовнаркома…

"Сейчас!"

— Коба, нет! — Крикнул Кравцов, отбрасывая Сталина в сторону, за себя.

Еще шаг, и выстрел, которого не слышно в слитном шуме обезумевшей толпы.

Пуля должна была ударить в камень мостовой, но случилось по-другому.

"Случай…" — Мысль промелькнула в тот самый момент когда невидимый кулак с недюжинной силой толкнул Макса в левое плечо.

Его крутануло на месте, и ноги вдруг заплелись, и улица перед глазами встала на дыбы… Он упал, не почувствовав даже боли от падения, удивился мимолетно, увидел низкое, обложенное тучами небо, и начал было "уходить", проваливаясь в небытие, но кто-то закричал ему в ухо, требуя "не засыпать", и приподнял голову…

— Нэ спы! — Кричал Сталин. — Нэлзя спать! Я с тобой! Нэ спы, Кравцов!

— Что? — Глухо спросил кто-то рядом. — Кравцов?

Его начали шевелить. Кто-то резал и рвал на нем рубаху…

— Дайте мне! Я врач! — Голос Склянского, как ни странно, Макс узнал даже сквозь наплывающее небытие.

— Кто-нибудь, найдите, чем его перевязать! Девушка, платок! Дайте, пожалуйста, ваш платок!

Это было последние, что услышал Кравцов. Невнятица спутанного сознания нарастала стремительно, и в этот момент он уже перестал воспринимать действительность в полном ее объеме.

7.

Мутные воды полубреда, в который он иногда всплывал, поднимаясь из омута забвения, в счет, разумеется, не шли. Поэтому врачи полагали, что Кравцов пробыл без сознания почти трое суток. Однако сам Макс, сохранил о том времени пусть и смутные, но все-таки вполне доступные сознательному рассмотрению воспоминания. Тем более, что позже — путем осторожных расспросов — ему удалось подтвердить почти все факты, фигурировавшие в тех его тягостных "снах". Ему снилась, например, операция. Запах карболки, неразборчивые голоса, доносившиеся до Макса то, словно бы, сквозь пуховые перины, то гремевшие, как било о звонкую колокольную бронзу. Болезненное мерцание света… врачи в резиновых фартуках… белая маска, скрывающая нижнюю часть лица хирурга… Но высокий морщинистый лоб, круглые очки и угадываемая под марлевой повязкой бородка могли принадлежать только профессору Ладыженскому, который, как позже выяснилось, и оперировал Кравцова. Помнились и посетители… Склянский, Троцкий, Сталин… Эйхе, Тухачевский… И Рашель. Но Рашель была с ним, кажется, все время.

— Доброе утро! — сказала она, когда он открыл глаза.

— По… — Макс хотел сказать, "Полагаешь, оно доброе?", но у него не вышло.

— Хочешь пить? — встрепенулась Реш.

"И есть… Впрочем, нет… Есть я не хочу".

— По… — он сделал невероятное усилие. — … це… луй… ме… ня…

— Ну, ты и живучий, Кравцов! — рассмеялась сквозь слезы Реш и тут же его поцеловала.

— Ско… сколько? — спросил он через минуту.

Голос звучал хрипло и слабо. Губы едва двигались. Язык казался опухшим и шершавым.

— Три дня, — сразу же ответила Рашель.

— К… куда?

— В грудь, — она старалась говорить так, чтобы голос не дрожал, но Макс чувствовал ее настроение — она готова была заплакать. — Иван Гермогенович говорит, операция прошла нормально…

— Не п… плачь!

— А я и не плачу! С чего ты взял? Все хорошо, просто отлично! Пуля в грудь, пять сантиметров выше сердца… большая потеря крови…

"Женщины!"

— Конф… ференция… нача…лась? — на такое длинное предложение едва хватило воздуха и сил.

— Вчера, — Реш вытерла глаза тыльной стороной ладони и улыбнулась.

— Ругаются, — сообщила она через секунду, предваряя закономерный вопрос. — Других новостей пока нет.

"Ругаются… хорошо хоть не стреляют… пока… Но Стецько сука! Убью гада!"

"Впрочем, — подумал он чуть позже, немного успокоившись и отдышавшись, — он ведь не сам стрелял… А стрелок… что ж, все обстоятельства не учтешь. Риск на то и риск… И да, бывает, что стрелки ошибаются… Этот вот тоже промахнулся…"

8.

Через несколько дней, когда Кравцов немного окреп и мог уже внятно разговаривать, — а конференция, наконец, завершилась, — начали приходить гости. Иной раз их было так много, что врачи принимались выпроваживать посетителей, объясняя, что раненому нужен покой, но убрать из палаты Кравцова членов Политбюро не решился даже профессор Ладыженский. В 1925 году такие вещи понимали уже и беспартийные специалисты.

Однако первым к начинавшему выздоравливать Максу пришел Генрих Эйхе.

— Выглядишь хорошо, — сказал он с легким, едва проступающим в речи латышским акцентом.