Две жизни комэска Семенова - Данил Корецкий

— Я пока схожу, вон… Погляжу.

Он потрогал ствол. Похлопал ладонью, послушал плотный древесный звук.

«Помнишь меня? Вот и довелось свидеться!»

Солнце поднималось все выше. К распахнутой калитке, прихрамывая, подошел старичок в бесформенной кофте, осмотрел гостей.

— Вообще-то музей через полчаса открывается, — сказал он. — А вы, значит, по какому вопросу? Я тутошний директор, Тихон Михайлович.

Старик мельком глянул на казаков, подробно оглядел комэска.

— Наверное, кино снимаете про нашего героя? А хорошо вам форму сделали, — он одобрительно покачал головой. — Как настоящая. И шашка… А то приезжают иногда реставраторы… что форма, что амуниция, что оружие… и смех и грех…

— А что это за уродец у вас? — показал Семенов на памятник.

— Никакой это не уродец! Это красный командир Семенов Иван Мокич.

— А я на него похож?

Директор прищурился.

— Не шибко.

— Нам бы, знаете, в музей зайти, — сказал Семенов. — Приблизиться, так сказать, к герою.

Тихон Михайлович для порядка задумчиво нахмурил брови.

— Что ж, — кивнул он. — Проходите. Только насчет вас не звонили.

Тихон Михайлович вставил ключ в массивный амбарный замок, открыл его, повесил собачкой на перила крыльца и распахнул дверь.

— Прошу, — сказал он и первым шагнул внутрь избы.

Семенов пригнул голову и вошёл следом. За ним последовали казаки.

— Экспозиция музея комэска Семенова, — начал директор музея. — Героя Гражданской войны в России одна тысяча девятьсот семнадцатого — одна тысяча девятьсот двадцать второго годов составлена в большинстве случаев из подлинных исторических вещей, сохранившихся у местных жителей или найденных на месте ведения боев. В самом начале экспозиции, слева от вас, вы видите полевую карту эскадрона, на которой сделаны собственноручные пометки химическим карандашом, предположительно, рукой Ивана Семенова. Далее вы можете увидеть шпоры и седло, какие могли быть у командира эскадрона «Беспощадный»…

Комэск рассматривал карту — и сердце его бешено колотилось. Он помнил каждую закорючку и стрелку, проставленную им на этой карте. Помнил каждую операцию, которую эти закорючки и стрелки обозначали. Какое вооружение было у противника, какие укрепления, как штурмовали, каким был бой и какие потери… Сосновка… Ореховка… Федоровка… разъезд… вон он, на отшибе от проезжих путей — хутор Волчий… перед его мысленным взглядом понеслись картинки, отложившиеся когда-то в хаосе боя или перехода, в ушах грохотало и звенело, всплывали сами собой имена бойцов, личным примером решивших исход сражения или погибших тут и там, на этих политых кровью верстах, уложившихся на листе мелко разлинованной пожелтевшей бумаги… перед этой балкой ранило брата… здесь нарвались на пушку… пушкарь знал своё дело, положил двумя снарядами семерых, ему потом Коломиец снес голову шашкой, налетев с тыла… в этом неприметном месте приключилась жаркая рубка, полегло с обеих сторон по взводу, не меньше… а здесь, на этой развилке, его ждала та самая засада…

— Пройдемте дальше, товарищи, — здесь еще много интересного.

— Да-да, — ответил рассеянно Семенов, не желая обидеть этого странного, но явно увлеченного своим делом старика.

Экскурсия двинулась вглубь небольшой комнаты, по которой были расставлены стеклянный стеллажи.

Шашки, маузер, несколько винтовок, залитые кровью письма, буденовки…

Возле знамени «Беспощадного» Семенов снова остановился, не в силах идти дальше. Слова экскурсовода заглушал стук сердца.

— Как я уже говорил, личных вещей самого комэска Семенова, к сожалению, не сохранилось. За исключением фуражки и гимнастерки, — Тихон Михайлович вздохнул, замялся. — Но они сейчас в Москве, на реставрации. И единственная вещь, доподлинно соприкасавшаяся, так сказать, с комэском Семеновым — это растущий напротив дуб, на котором герой Гражданской войны был повешен.

Тихон Михайлович сделал жест в направлении двора.

— Был повешен, но спасен подоспевшими товарищами, — проговорил задумчиво Семенов.

— К сожалению, нет. Спасти Семенова бойцы «Беспощадного» не успели. Они ворвались в село вскоре после казни, но было уже поздно. Комэска Семенова похоронили в склепе местного помещика, но его останки…

— Как похоронили? — перебил комэск. — Как не успели?

Он оглядел поочередно казаков, перевел взгляд на Тихона Михайловича.

— К сожалению, — развел руками тот. — Комэск Иван Мокич Семенов был казнен на этом месте двадцать третьего августа тысяча девятьсот девятнадцатого года.

— Казнен? — переспросил комэск.

— Но это же известно, — ответил директор музея. — На эту тему раньше даже уроки памяти проводили, когда у нас школа ещё была.

Семенов встретился с ним взглядом.

— Кто же тогда я?

…Они сидели перед костром, чуть поодаль от которого, в прогоревших углях, запекалась картошка, и пили водку, предусмотрительно прихваченную Цыбулиным.

Машины наблюдателей исчезли, хотя и Семенов, и Цыбулин были уверены, что каждый их шаг фиксируется.

Говорить не хотелось, он больше слушал казаков — горячительный напиток развязал им языки, и герой Гражданской услышал много такого, чего не было в километрах просмотренной им кинохроники. Про лихие девяностые, про семибанкирщину, про кавказские войны…

— А что село тут такое, — говорил казак Володя, отслуживший на трех войнах снайпером. — Так вся российская деревня, считай, так и живет…

В какой-то момент Цыбулин, выкатывая картошку из золы, слишком широко махнул веткой и разворошил неосторожно костёр. Огонь вспыхнул ярче, и Семенов увидел прямо перед собой фигуру невысокого однорукого человека, задумчиво склонившего голову.

— Буцанов! — позвал комэск. — Иди же сюда, комиссар! Подойди ближе, разговор есть! Скажи, Буцанов, как это всё так сложилось, как вышло так…

Но фигура отступила назад и исчезла в темноте.

— Нет там никого, товарищ комэск, — сказал Цыбулин. — Просто тень так упала.

В Москву Семенов вернулся в подавленном настроении и сразу поехал в офис.

— Искали меня?

Секретарь отвела глаза в сторону.

— Да нет…

Войдя в кабинет, Семенов увидел стоящую на столе новенькую плоскую флягу. Кто-то явно позаботился о том, чтобы произвести эффект: шторы в кабинете были задернуты, фляга лежала аккурат под лучом настольной лампы на отрезке суровой ткани-двунитки, памятной комэску ещё с Гражданской. Подойдя ближе, он разглядел гравировку, довольно сложную: атакующая кавалерийская лава — шашки наголо, кони выгнули шеи — и надпись понизу: Эскадрон «Беспощадный». Сердце комэска ёкнуло. Он взял флягу, подержал. Вещь была новая и, похоже, дорогая. Отвинтил крышку, понюхал. Спиртное.