Дневники Зевса - Морис Дрюон

Я слышу, как из глубин Преисподней Тантал хрипло кричит мне, что я извращаю его историю в свою пользу и что мука, которую он терпит, уже достаточно велика, чтобы не добавлять к ней клевету. Уверяет, что им двигало только великодушие, что на самом деле он хотел спасти людей от страха смерти и что именно мой отказ сделал его преступником. Может быть, может быть... Я не мешаю ему высказаться, надо же ему чем-то занять свои уста.

В конце концов, власть плохо вдается в доводы бунта; но бунт вообще никогда не вдается в доводы власти.

Людоедство

«Но, отец наш Зевс, если смерть неотделима от жизни, если борьба — непременное условие существования, а смерть — неотвратимая необходимость, почему же тогда ты называешь преступлением убийство ближнего и еще большим — поедание его плоти?»

Я слышал ваш вопрос, дети мои. Он словно внушен самим Танталом. Вы бы не задали его мне, если бы не были так же суетны, как и он. К тому же вы больше выискиваете противоречия во мне, чем слушаете то, что я избрал из целой вечности для своего повествования.

Ладно! Начнем сначала.

Как я уже говорил, ничто не может существовать, то есть проявляться, действовать, определять себя, выражать себя, воспроизводить себя, кроме как через наличие различных сил. Для этого необходимо, чтобы эти силы имелись. Если некая сила уничтожает самое себя, она препятствует существованию всего, что произошло бы из ее столкновения, сочетания или возгорания с другими силами. Во вселенском движении появляется сбой. Воспламенения, любовного или огненного, больше не происходит. Жизнь в ее равномерном четырехтактном ритме прекращает свое вращение.

Всякий раз, когда вы совершаете индивидуальное или коллективное убийство, всякий раз, когда вы убиваете по какой бы то ни было причине подобного себе, когда устраиваете резню между партиями, нациями, расами — вы ослабляете, обедняете особую силу человечества. Каждое убийство — это самоубийство.

Погибнуть сражаясь — да, это космический закон, но сражаясь с тем, что имеет другую природу, будь оно видимо или невидимо. Вот почему тяжесть преступления возрастает пропорционально главным узам, которые объединяют убийцу и жертву, так что боги считают гораздо более возмутительным убийство своего сына или отца, нежели неизвестного солдата соперничающей нации. И хотя вы и в том и в другом случае обедняете свой вид, во втором случае, по крайней мере, вы поддерживаете, утверждаете жизнеспособность собственной нации.

С другой стороны, если вы докатились до поедания человечины или корыстного использования частей человеческой субстанции, вы нейтрализуете вашу собственную силу, вы поглощаете и уничтожаете самую суть вашего вида и этим совершаете наихудшее преступление, поскольку вносите во Вселенную наихудший беспорядок.

Вы сами говорите: волки друг друга не едят. Это доказывает, что, какими бы свирепыми они ни были, у них больше мудрости, чем у вас, потому что они не обращают свою свирепость против себе подобных.

Вы, к кому я обращаюсь, кто помнит мое имя и живет в краях, где ваши предки воздвигли мне храмы, наверняка считаете устарелым и смешным напоминание о запрете на использование человеческой плоти. Такого, уверяете вы, уже не существует, разве что случается эпизодически у некоторых первобытных племен южного континента, у остатков исчезнувших рас.

У вас короткая память или плохое зрение. Вы забываете, что уже в вашем веке, в середине вашего века один из самых могущественных народов, не удовлетворившись истреблением без боя миллионов мужчин и женщин, воспользовался волосами и костями свежих трупов, чтобы извлечь из них жиры, кислоты, сделать мыло. Так что есть среди вас люди, которые мылись, вернее, считали, что моются, мылом из человечины; и есть люди, сделавшие своим долгом или удовольствием поругание во врагах, которых себе выбрали, самой человеческой сути. И эти люди ходят по земле, действуют, руководят, выбирают ассамблеи, заседают в советах народов.

Химия не оправдание мерзости, и невежество не защита от последствий преступления. Так же коллективное подчинение законам меньшинства не снимает вину с народной массы, поскольку в подчинении есть согласие.

Угрозой, которая день и ночь кружит над вашим родом, вы обязаны этим чудовищно запятнанным рукам.

Покуда не угаснут поколения, увековечившие это преступление, или те, кто невольно в нем участвовал, над землей людей будет нависать великая опасность из-за гнусного нарушения божественных законов.

Послушайте историю детей Ликаона; она вас все еще касается.

Сыновья Ликаона

Сразу после того, как Тантал в Преисподней был закован в цепи, я торжественно собрал на Олимпе всех богов и сказал им:

— Ступайте к смертным и возвестите, что я строжайше запрещаю им есть человеческую плоть, пусть даже под видом жертвоприношения богам. Их род и так уже запятнал себя слишком многими злодействами, а это ставит под вопрос сам договор, который связует нас с Судьбами. Объявите смертным, что если они примкнут к Танталову преступлению, то будут уничтожены.

Мое послание было доставлено каждому народу, каждому селению, каждому племени.

Но после наказания Тантала пристрастие к человечине у смертных не исчезло, как и после наказания Прометея огонь остался в руках людей. Четвертая раса, нарушив мои запреты, пожирала собственных сыновей.

Мне доносили, что в таком-то месте воины ели своих поверженных противников, полагая таким образом удвоить свою храбрость или уберечь себя от ран. В другом месте после церемонии заклания юноши или ребенка их плоть примешивали к праздничной похлебке: так никто лично не был ответственным за людоедство. Вся община исполняла запрещенный ритуал, и только случай выбирал тех, кому в похлебке доставалось человеческое мясо. В других местах умертвляли девственницу, чтобы из нее не вышла новая жизнь, а сохранилась в пользу старцев племени. Повсюду извращали мои повеления в обманчивой надежде похитить бессмертие.

Так я и узнал, что в самой Греции, в милой моему сердцу Аркадии некий царь заставляет тайно приносить в жертву ребенка, взятого из народа, и съедает его.

Этот царь, по имени Ликаон, властный и могучий правитель, имел от своих жен пятьдесят сыновей. Чтобы лучше удержать своих подданных в подчинении, он называл себя большим другом богов и утверждал, что путешественники, часто останавливающиеся за его столом, не кто иные, как навестившие его боги.

Случай показался мне слишком серьезным, чтобы доверить кому бы то ни было его расследование. Я принял человеческий облик, скрывшись под личиной нищего старика. Мой плащ из грубой шерсти был весь изношен, истерт, грязен; я был бос и опирался на высокий посох, отполированный потом в том месте, где его касается рука; моя поступь была медленной, а спина согбенной.

В таком виде я появился в жилище Ликаона, где попросил крова и пищи. Слуги отвели меня к царю; тот отнесся ко мне с большим почтением, велел предоставить мне пышные покои и задать пир в мою честь.