Людское клеймо - Филип Рот

Она одевается. Причитает. Выходит на улицу. Едва рассвело. Никакой косметики. Никаких украшений. Только искаженное ужасом лицо. Коулмен Силк погиб.

В кампусе никого. Одни вороны. Так рано, что даже флаг еще не поднят. Каждое утро по пути на работу она вскидывала на него глаза и, видя, как он реет над Норт-холлом, испытывала мимолетное удовлетворение. Надо же, оставила дом, отважилась на такое — она в Америке! Сознание собственной храбрости и понимание трудности шага. Но сегодня флаг еще не поднят, и она этого даже не замечает. Она видит только то, что ей необходимо сделать.

У нее есть ключ от Бартон-холла, и она входит. Вот она в своем кабинете. Уже кое-что. Она не сдалась. Она теперь в состоянии думать. Хорошо. Но чтобы добраться до их компьютеров, надо войти в их кабинеты. Надо было еще тогда, вечером этим заняться, а не бросаться в паническое бегство. Чтобы вернуть себе самообладание, чтобы спасти репутацию, чтобы предотвратить крах карьеры, необходимо продолжать думать. Вся ее жизнь в этом и состояла — думать. С первого класса школы ее только этому и учили. Она выходит из кабинета и идет по коридору. Цель ясна, мысли обрели определенность. Она просто войдет и сотрет. Имеет право стереть то, что сама послала. К тому же она и не посылала — само ушло. Непреднамеренно. Она не в ответе. Так получилось. Но все двери заперты. Она пытается открыть их своими ключами, пробует сначала ключ от здания, потом от своего кабинета, но без толку. Конечно, они не подходят. Не подходили бы вечером и не подходят сейчас. А насчет того, чтобы подумать — будь она хоть Эйнштейном, думаньем все равно никаких дверей не открыть.

Вернувшись в свой кабинет, она отпирает ящики. Что ищет? Автобиографию. Зачем ей? Так или иначе автобиографии конец. Конец „нашей американской дочери“. И раз это конец, она выдергивает все ящики до конца и швыряет на пол. Опустошает весь стол. „У нас нет никакой американской дочери. У нас вообще нет дочери. У нас только сыновья“. Она уже не думает о том, что ей необходимо думать. Она принимается разбрасывать вещи. Что лежит на столе, что висит на стенах — пусть разобьется, какая разница? Она старалась и потерпела фиаско. Покончено с безупречной автобиографией, которой она так дорожила. „Наша американская дочь потерпела фиаско“.

Рыдая, берется за телефон, чтобы позвонить Артуру. Он выскочит из постели и поедет из Бостона прямо сюда. Трех часов не пройдет, как будет в Афине. К девяти Артур будет здесь! Но она набирает не его номер, а номер охраны на прилепленной к телефону бумажке. Преднамеренности не больше, чем в отправке писем. Есть одно: вполне человеческое желание спастись.

Она не в силах ничего сказать.

— Алло, — берет трубку мужчина на другом конце. — Алло! Кто это?

Она едва выговаривает. Два слова — самые несократимые в любом языке. Имя и фамилия. Несократимые и незаменимые. Означающие ее. То, что было ею. А теперь это два самых смехотворных слова на свете.

— Что? Профессор… как дальше? Я вас не понимаю, профессор.

— Это охрана?

— Говорите громче, профессор. Да, это охрана колледжа.

— Идите, пожалуйста, сюда, — говорит она умоляюще, и опять у нее текут слезы. — Прямо сейчас. Тут просто ужас какой-то.

— Профессор, где вы? Что у вас случилось?

— В Бартон-холле. — Она повторяет, чтобы он расслышал: — Бартон-холл. Комната 121. Профессор Ру.

— Что случилось, профессор?

— Ужасная вещь.

— Вам плохо? Что с вами? Что случилось? С вами кто-то посторонний?

— Нет, я одна.

— Что произошло?

— Кто-то сюда проник.

— Куда проник?

— В мой кабинет.

— Когда? Когда, профессор?

— Не знаю. Видимо, ночью. Не знаю.

— Вам нехорошо? Профессор! Профессор Ру! Вы в колледже? В Бартон-холле? Вы уверены?

Она колеблется. Пытается думать. Уверена я? Да или нет?

— Конечно, — говорит она и рыдает уже так, что сил нет остановиться. — Побыстрей, умоляю вас! Идите сюда немедленно! Кто-то проник в мой кабинет! Здесь все вверх дном! Это немыслимо! Просто ужас! Все мои вещи! Кто-то включал мой компьютер! Скорей сюда, слышите?

— Проник? Вы знаете, кто это был? Кто проник? Студент?

— Декан Силк, — сказала она. — Идите же сюда!

— Профессор… Профессор, вы слышите меня? Профессор Ру, декан Силк погиб.

— Я знаю, — сказала она. — Да, это ужасно.

А потом она кричала — кричала от мысли о случившемся ужасе, от мысли о том, что он сделал напоследок, и не кому-нибудь, а ей, ей, — и весь остальной день был для Дельфины сплошным цирком.

Едва ошеломляющая новость о гибели в автомобильной катастрофе декана Силка и уборщицы колледжа успела распространиться по всем кабинетам и учебным аудиториям, как ей вдогонку пришла еще одна весть — о вторжении Силка в кабинет Дельфины Ру и о фальшивом электронном послании, которое он отправил оттуда незадолго до смерти. Людям и этому-то трудно было поверить, а тут, ко всеобщему замешательству, из города подоспела новая молва, касающаяся обстоятельств катастрофы. Омерзительные эти сведения, как утверждали, происходили из вполне надежного источника: их сообщил брат сотрудника полиции штата, обследовавшего тела после того, как их вместе с обломками машины извлекли из реки. Декан якобы потому потерял управление, что сидевшая рядом уборщица ублажала его во время езды. К этому выводу полицейский пришел, основываясь на состоянии его одежды и на положении ее тела в машине.

В большинстве своем преподаватели, особенно пожилые, много лет знавшие Коулмена Силка лично, поначалу отказывались верить и были возмущены легкостью, с какой этот слух подхватывался и принимался за неопровержимую истину. Им претила жестокость нападок на мертвого. Но постепенно становились известны все новые подробности вторжения, и все новые люди, мельком видевшие Силка с уборщицей, делились своими наблюдениями, и чем дальше, тем труднее было старейшинам колледжа упорствовать в своем, как писала на другой день местная газета в весьма интересной для широкой публики заметке, „душераздирающем отрицании“.

И когда люди начали вспоминать, как два года назад никто не хотел верить тому, что он оскорбил двух своих чернокожих студенток; когда они вспомнили, что после истории с „духами“ он обособился от бывших коллег, что при редких встречах с ними в городе был немногословен до грубости; когда они вспомнили, что в своем громозвучном отвращении ко всем и всему, имеющему отношение к Афине, он, как говорили, ухитрился отгородить себя даже от собственных детей… тогда, увы, даже те, кто вначале отвергал всякую мысль о возможности такого скверного конца этой жизни, даже ветераны, которым невыносимо было подумать, что человек столь мощного ума, завораживающий лектор, динамичный и влиятельный декан, сгусток обаяния и энергии, мужчина здоровый и бодрый в свои семьдесят с лишним лет, отец четверых прекрасных взрослых детей, взял и перечеркнул все, что прежде ценил, стремительно покатился вниз и умер скандальной смертью чуждого всем, свихнувшегося отверженного, — даже эти люди вынуждены были признать, что после бесславного ухода на пенсию с Коулменом Силком произошла полнейшая перемена, приведшая не только к его трагической гибели, но и, что совсем уж непростительно, к ужасной смерти Фауни Фарли, несчастной неграмотной женщины тридцати четырех лет, которую, как всем теперь стало известно, он взял на старости лет себе в любовницы.