Александр Македонский - Поль Фор

Ужасный протокол или изложение следствия, допроса и казни! С полной отчетливостью, как при свете дня, мы видим здесь страх Александра, столь же дурной советчик, как и гнев (при том, что и то и другое совершенно недостойны героя). В этом случае он был более не в состоянии владеть собой, как случилось и несколькими месяцами спустя, когда он повелел отрезать нос и уши лжецарю Бессу, прежде чем устроить над ним суд, или когда распорядился выпороть у всех на виду Гермолая, молодого человека, принадлежавшего к высшей знати, повинного лишь в том, что он первым нанес удар кабану, которого царь намеревался сразить самостоятельно. Случай с Гермолаем заронил в душу молодого человека смертельную обиду и привел к еще одному заговору, закончившемуся самым роковым образом в Самарканде осенью 328 года.

Итак, после гибели Дария в июле 330 года вокруг Александра остались лишь те старшие, кто был ему враждебен: знатные пажи шли по пятам старых полководцев Александра, его современников, вроде Клита, своих воспитателей, которые, подобно Каллисфену, посланцу Аристотеля, побуждали их выказать себя мужчинами. Ибо, как полагали они все, Александр переставал видеть себя человеком, хоть в чем-то равным своим товарищам из македонской знати, все более убеждаясь в своей божественной сущности, и, полагая себя сыном Зевса-Амона, требовал от своих азиатских подданных (а также и от прочих) поклонения и даже культа, который причитается лишь богу. Македоняне со смехом наблюдали, как победитель Дария заставлял мидийских, персидских и согдийских вельмож простираться перед ним, вставая на колени и зарываясь лбом в пыль, однако не допускали и мысли, что он вынашивал замыслы унизить так же и их, свободных людей, привыкших лишь к воинскому приветствию. Они отдавали себе отчет, что до окончательной победы так же далеко, как и прежде, ибо теперь им приходилось биться уже не за свободу или честь Греции, но ради удовлетворения безграничного честолюбия человека, одержимого манией величия. Такова суть высказываний Клита, которому в Самарканде в октябре 328 года вино развязало язык. Клит припомнил Александру даже то, что без его отца, без старых военачальников, павших в бою или убитых им самим, без молодых товарищей уделом Александра были бы лишь похвальба и пустозвонство. In vino Veritas, «истина в вине». Однако есть истины, которые не стоит высказывать тому, кто не может и не хочет их слышать.

После ареста племянника Аристотеля в Бактрах-Зариаспе той же зимой 328/27 года и его заключения в подземелье отношения между старым учителем и прежним его учеником еще больше обострились. Некоторые фразы одного письма, известного нам только в арабском переводе, которые напоминают Александру, что он должен обращаться с греками как вождь, то есть как справедливый и достойный любви человек, но с варварами — как господин, вызвали угрозы со стороны убийцы Филота, Клита, Гермолая и Каллисфена. «Македоняне побили юнцов камнями, но что касается софиста (философа Каллисфена), я накажу его сам, как и тех, кто его прислал (читай: Аристотеля, дядю Каллисфена) и кто в своих городах привечает злоумышляющих против меня» — так писал Александр Антипатру, и Плутарх («Александр», 55, 7) прибавляет, что это явный намек на Аристотеля. Не менее очевидно и то, что если Аристотель хотя бы на мгновение смог поверить в то, что ему удалось сформировать из Александра великодушного человека (я уже не говорю — героя), он заблуждался точно так же, как заблуждался завоеватель, который обеспокоенно вопрошал себя, кто же он — полубог, Ахилл или Геракл, или же воплотившийся бог, Дионис или Амон-Ра. Время от времени вспыхивавшие бунты солдат, как в Пенджабе и Описе, потеря трех четвертей личного состава на обратном пути из Индии, наконец, наступивший в Вавилоне горестный конец самого Александра и его завоевательного похода должны были доказать, как говорит Софокл, что «все мы, живущие на этом свете, лишь призраки или легкая тень» («Аякс», 125–126).

В чем в полной мере открываются слабость и уязвимость Александра, так это в его невоздержанности. Став после битвы при Гавгамелах и вступления в четыре столицы империи полновластным господином надо всей азиатской роскошью и всеми азиатскими иллюзиями, он не замедлил перенять наиболее скверные привычки своих предшественников — как в отношении платья, так и в отношении стола, напитков, разъездов и протокола. Возобладавшие роскошь и расточительство были предназначены для того, чтобы ослепить восточных подданных, однако грубых и бедных солдат, которые окружали Александра, они лишь уязвляли. Эти люди любили хорошенько выпить, повеселиться, заняться любовью, однако не желали уступать капризам хмельного полководца, игравшего их жизнями.

Кажется, с момента вступления в Вавилон в ноябре 331 года пьянство Александра усугубилось. От попойки к попойке, устраивавшейся по случаю всякого успеха, он медленно, но верно становился закоренелым — уже не выпивохой, а горьким пьяницей. Объяснить это, оправдать и извинить пыталась целая историографическая традиция, представленная Аристобулом, Харетом и Плутархом. Плутарх пишет: «Сколько можно судить, это телесный жар делал Александра как любителем выпить (ποτικόν), так и гневливым» («Александр», 4, 7). В другом месте он добавляет: «Он был менее склонен к вину, чем могло показаться. А впечатление такое создавалось в связи с его долгими застольями, которые он, однако, посвящал не столько возлияниям, сколько разговорам, когда вослед каждой чаше посылалась пространная речь, — да и то лишь когда у него было много досуга. Ведь, в отличие от прочих полководцев, его не удерживали от дел ни вино, ни сон, ни развлечения, ни брак, ни зрелища» (там же, 23, 1–2). Следует также заметить, что досуг у Александра появился лишь после смерти Дария и что преследование врага, как правило, исключает всякую мысль о досуге.

Совсем другая интонация чувствуется в диалоге того же Плутарха: «Про царя Александра говорят, что он не так много пил, как проводил много времени за возлияниями и беседами с друзьями. Однако Филин доказал, что это вздор, на основании „Царских ежедневников“, в которых часто и многократно повторяется: „В этот день спал после винопития“, а бывает, что то же говорится и про следующий» («Застольные беседы», I, 6, 1: «О пьянстве Александра»). Не будем принимать во внимание ни злобные памфлеты Эфиппа и Никобула, ни насмешки комедиографов («Ты выпил больше царя Александра», — говорят у Менандра одному из персонажей): все они писали уже после смерти царя. Но как не учитывать сцены оргий, состоявшихся в Вавилоне в ноябре — декабре 331-го и в Персеполе в апреле 330 года, о которых сообщает нам «Вульгата»? «Повсюду в Персиде как цари, так и знать безумно увлекаются застольями (convivales ludi), вавилоняне же больше предаются винопитию и тому, что за ним следует», — пишет Курций Руф (V, 1, 37), который дает за этим сцены разгула. Было то сделано по приказу или же нет, умышленно или нечаянно, однако пожар дворца в Персеполе явился завершением вакхической пляски, в которой участвовал царь, бывший пьянее остальных.

Напомним, что македонский и персидский обычаи не позволяли разбавлять вино водой, как это делали греки, что опьянение, которому предавались Филипп Македонский и Дарий III, рассматривалось как священное, особенно на пирах в честь богов, и что оно могло быть достигнуто как с помощью густого вина с собственных виноградников, так и с помощью пива или настоек, заимствованных у покоренных народов: фракийцев, пеонийцев, скифов, парфян… Прибавим, наконец, что после Вавилона, в котором взятая из болот или цистерн вода бывала неизменно загрязненной (эти воды называли «нечистыми»), офицеры македонской армии пили только воду из источников или вино. Отсюда и происходит знаменитый жест Александра, который отказался от полного воды шлема, естественно грязного, который протянули ему старые солдаты где-то в пустынях Туркменистана или Белуджистана. Сколько бы ни трезвонила о том легенда, здесь нет ничего ни героического, ни сверхчеловеческого.