Двадцать лет в разведке - Александр Бармин

Если бы я раньше не знал, как пусты и бесполезны могут быть официальные приемы, то всего, с чем я встретился в Польше, было бы вполне достаточно для моего образования. Нам говорилось столько комплиментов, что у меня появилось просто отвращение к тостам. Вместе с тем нам показали немало современных фабрик и заводов, которые в связи с кризисом простаивали.

Наглядное представление о современной индустриальной цивилизации дал мне порт Гдыня. За несколько лет на безжизненных песчаных дюнах возник новый город-порт, способный принимать океанские лайнеры и служить базой для эскадры военных кораблей. Это был просторный, хорошо спланированный город, продуманный до мельчайших деталей и, что было немаловажно, построенный не с помощью принудительного труда. В то время было еще много вопросов, по которым у меня не было четкого мнения, но я знал, что труд политзаключенных в концлагерях играл значительную роль в наших крупных стройках, таких как Хибиногорск, Магнитогорск и Беломорско-Балтийский канал.

Наша миссия в Польшу не принесла ощутимых практических результатов, кроме небольшого контракта на поставку металла из Верхней Силезии, который подписал мой коллега из «Металлоимпорта», и моего контракта на десяток станков для «Станкоимпорта».

Заключительная церемония, связанная с нашим визитом, состоялась в Москве, где посол Лукашевич устроил грандиозный прием и банкет в честь советской делегации. На приеме присутствовали члены дипломатического корпуса, ответственные сотрудники Наркоминдела и Наркомвнешторга и высшее командование Красной Армии. Присутствовавшие на приеме генералы Тухачевский, Буденный и Егоров, которые вскоре стали маршалами, наравне со всеми не только веселились и танцевали, но и принимали участие в серьезных дискуссиях.

Банкет проходил более интимно. Присутствовали только главы двух наркоматов и их ближайшие помощники. По обе стороны от Лукашевича сидели Розенгольц и Крестинский, в отсутствие Литвинова, который был за границей, исполнявший обязанности наркома. За столом также были заместители наркомов: Сокольников, Элиава, Логановский и, кажется, Радек. С тех пор все эти люди были осуждены или расстреляны как «фашистские шпионы».

Лукашевич и Боев произнесли тосты за «важные результаты» состоявшегося визита и за счастливое будущее советско-польских отношений.

Еще в Варшаве я заболел гриппом и по возвращении в Москву слег в Кремлевскую больницу, где меня лечил доктор Левин, исключительно внимательный человек, пользовавшийся полным доверием всех членов правительства. В 1938 году он был расстрелян за то, что, согласно его собственному «признанию», он, по указанию Генриха Ягоды, в то время начальника ОГПУ, ускорил смерть Максима Горького. В то время Ягода обладал огромной властью, но он был всего лишь инструментом в руках Сталина. Доктор Левин, который всю свою жизнь спасал людей и облегчал их страдания, не был способен на убийство. Истина, конечно, была известна самому Ягоде, который также проходил по этому процессу и был расстрелян.

В это время я переживал определенный духовный кризис. До этого я был одним из тех коммунистов, которые верили в мудрость партии и надеялись, что ожидаемый успех пятилетнего плана принесет решение всех проблем. Живя за границей и будучи полностью погруженным в свою работу, я принимал на веру высказывания партийных функционеров и позволял правительству обманывать себя. Я знал, что от страны требовали делать немыслимые усилия и терпеть невероятные лишения, но я воспринимал это как-то абстрактно и был вполне уверен, что плоды пятилетнего плана вскоре будут явно ощутимы. Встреча с Москвой открыла мне глаза на многое. Жизнь стала лучше только для единиц, а для остальной части населения она стала такой тяжелой, что люди просто погрузились в отчаяние. Уже никому даже не приходило в голову жаловаться.

Привратник в доме, где я жил, помимо своих основных обязанностей занимался ремонтом обуви в собственной комнатушке, которая битком была набита его ребятишками.

– Почему вы так много работаете? – спросил я, зная, что его рабочий день длился не восемь или десять часов, а был неограничен во времени.

– Почему? Потому, что я подыхаю с голоду! У меня семь ртов, которые надо накормить, а мне платят сто двадцать рублей.

– Но теперь, после отмены хлебных карточек и введения десятипроцентной надбавки для компенсации роста цен на хлеб, вам должно быть полегче.

– Вы так думаете? Вместе со мной и с моей женой нас семь человек. Нам в день нужно семь килограммов хлеба, так как я просто не могу покупать ничего другого. Цена на черный хлеб возросла до одного рубля, а на белый до двух рублей за килограмм, так что вся прибавка для меня составляет восемь рублей в месяц. Не забывайте, что десять процентов, о которых вы говорите, это не десять процентов от моей зарплаты, а десять процентов от того, что я должен был платить за хлеб по карточкам. Но это не семь, а три килограмма. Вот вы и видите, товарищ, что я должен работать по ночам или воровать, если не хочу уморить свою семью голодом.

Меня трясло от негодования, когда я узнавал, что рабочие были в таком отчаянном положении спустя пятнадцать лет после победы «пролетарской» революции. И мне было стыдно. Мы уже вроде давно должны были пройти самую трудную стадию строительства, но комфорт по-прежнему был доступен только немногим. Миллионы были сознательно обречены на бедность и страдания. Спецраспределители, где рабочие иногда могли получить что-то из дешевых продуктов, были закрыты, исходя из теории всеобщего благосостояния и общедоступности товаров в магазинах. Но в них все продавалось по фантастически высоким ценам, по ценам, за которые еще недавно арестовывали спекулянтов. Новая политика была просто бессовестным грабежом населения во имя индустриализации. Покупательная способность рубля постоянно снижалась, пока наконец она не упала, в зависимости от приобретаемого товара, до уровня десяти-сорока процентов от того, что было в 1926 году. Зарплата же за это время даже не удвоилась. На московской партийной конференции первый секретарь комитета партии Хрущев, говоря о зарплате, – этой темы все старательно избегали, – заявил, что она выросла до двухсот рублей для квалифицированных и до ста рублей для неквалифицированных рабочих. Обычная рабочая семья должна была до девяноста процентов своих доходов тратить на продукты питания. Но какие же это были низкокачественные продукты в сравнении с тем, что я видел в западных странах! Уровень жизни советских рабочих в 1933 году можно оценить, только сравнивая их зарплату с ценами в государственных магазинах.

Мясо стоило десять рублей килограмм, белый хлеб – два рубля, черный – один рубль, сахар – десять рублей, рис – девять, масло – от двадцати двух до двадцати шести, яйца – десять рублей десяток, пара ботинок стоила сто-сто пятьдесят рублей. Таким образом, рабочий, получавший хрущевскую зарплату, должен был обходиться без масла и яиц, не говоря уже о фруктах, и очень редко мог покупать мясо. Черный хлеб, картофель, капуста и гречка – вот был его основной рацион.

Реальное положение дел тщательно скрывалось советской прессой, и никто из живущих за границей его не знал. Мое негодование не могли успокоить обещания повысить зарплату в следующей пятилетке, которыми была полна официальная пресса. Результаты первого плана давали мне основания сомневаться в успехе второго. Однако у меня мелькнул луч надежды, когда в 1935 году премьер Молотов в интервью газете «Le Temps» торжественно заявил, что через два года все цены будут снижены наполовину. Это обещание было откровенной ложью. Оно не было выполнено даже частично. Бедственное положение пролетариата, официально являвшегося хозяином страны, оставалось без изменений. Интересы трудящихся были принесены в жертву диктатуре.