Русский Париж - Елена Крюкова

Помотала головой. Губы стыдливо поджала.

О, как он знал это: она не любила на себя тратить деньги.

А в стихах, еще в Москве, обидчиво писала: «Все жаждали лишь объятий — никто дары не принес! Ни шелковой пены платья, ни самоцветных слез…».

Убежал, дверью хлопнул. Вернулся со свертком.

Разрезал веревку ножницами. Легчайшая темно-синяя материя пахнула в лицо, скользко пролилась на пол.

Стоял, держал платье от Додо Шапель в распяленных руках.

Анна шагнула, он приложил платье к ее плечам.

«В самый раз будет…»

Неловко, плачуще изломался в беспомощной ревнивой улыбке рот.

— Это море, — радостно выдохнула Анна. Схватила, прижала к груди, поцеловала ткань.

И Семен знал: не его подарок она целует.

* * *

Голос лился, и умирал, и рождался снова.

Из голоса рождалась Россия, забытая, затерянная, брошенная в метельных полях, за заграждениями резерваций и карантинов, за воздетыми штыками винтовок. За штабелями трупов, никогда не погребенных. За колышащейся толщей чужих страшных океанов. За копьями айсбергов и спинами акул; за змеями черных водорослей, за шуршаньем чужих купюр. Деньги не пахнут? Вранье: они пахнут кровью, больше ничем.

Левицкая пела, и люди закрывали глаза. Эти люди расстреливали без дрожи в сердце, пытали — без головокруженья; они были опытны в производстве смерти, и что им была живая певица на сцене — ведь они уже давно не слышали музыки, кроме рваной музыки приказов, скрежета перьев по бумаге приговоров? Но певица пела, и люди понимали: есть иной мир, кроме того, который они придумали себе сами. Есть природа и воля. Есть покой и есть страсть. И все это было живым, и все это жило; а они сидели в зале — мертвые, и им оставалось делать вид, что они слушают, что у них есть уши хотя бы, если нет сердец.

И люди качали головами, и склоняли головы набок, и, облокачиваясь на ручки кресел, подпирали головы руками, — они слушали, и иные даже хотели заплакать, но уже не могли. Слез не было в их товарном ассортименте, не было и на темных, забытых складах души. Оружия, лозунгов, слепой, истовой веры — сколько угодно, а что такое слезы?

Но генералы, и полковники, и разведчики, сменившие сто лиц, и последние услужливые «шестерки», сидя в зале, делали вид — как им нравится эта музыка, это дивное пенье, этот медом, маслом льющийся голос! «Наша, русская, настоящая», — слышался шепот.

Все потому, что вокруг Париж, а певица — русская, и русские в зале, очень мало французов.

Концерт катился степным перекати-полем — под хрустальными лучами чужой люстры, под лепниной чужого потолка. Анна задирала голову. Люстра такая тяжелая — а вдруг свалится им на головы?

Аплодисменты взрывались, гудели и опадали. Первое отделение закончилось. Анна разогнула спину, встала стремительно, пружинно. Певица не ушла за кулисы — сошла по лесенке, похожей на трап, прямо в зал, ее окружили, целовали, она всем широко, во весь рот, заученно улыбалась. Рядом с певицей стоял при всем параде мощный, похожий на быка, угрюмый генерал. Болотный цвет мундира, деревянная посадка гладкой, лысеющей головы; и сам квадратный, деревянный.

Семен взял Анну под локоть и подвел к парочке — к певице и генералу.

— Аннинька, это чета Саблиных, имею честь представить вам… Генерал Василий Петрович Саблин. Его жена, Наталья Павловна Левицкая! Моя супруга Анна Ивановна.

Анна наклонила голову. Левицкая улыбалась, все тесто ее полных, румяных, крепких щек вспучилось, поднялось к широким скулам, к вискам. «Лицо шире тарелки. Такие щеки — петь помогают?» Левицкая стояла перед высохшей смуглой Анной — кровь с молоком: на коровницу похожа, не на певицу.

— Вы поете волшебно, — вычеканила Анна.

— Да бросьте! — воскликнула Левицкая. — Вот Настя Вяльцева — да, та пела волшебно! Заза Истомина — да! А я! Что я! Я — так…

Квадратный, деревянный генерал в болотном мундире властно, хозяином, обхватил Левицкую за плечи.

— Наслышан о вас, — кивнул Анне, воздух боднул. — Товарищ Гордон рассказывал, вы пишете стихи? Или я ошибаюсь?

Анна ела, грызла глазами красного генерала. Она помнила — тех, сначала царских, потом — белых. Красные, белые, какая разница? «Чем те отличаются от этих? Те — благородны. Эти — жестоки и беспородны. У этих — лица на задницы похожи. «Капричос» Гойи. Ад Микеланджеловой Сикстины».

— Пишу.

— Ах, ну да, вы поэтесса! — Поморщился. — А книжечки у вас есть?

Семен упреждающе схватил локоть Анны, да — поздно.

— Книжечек — нет. — Голос мрачный, потусторонний. Вобрала голову в плечи. Взгляд — мрачно горящий, сверлящий: посмертный, из глубин преисподней. Семен остолбенел от такого превращенья. — Есть — книги. Они — не изданы. Я — имярек.

— Ну как же, товарищ, у вас есть имя!

Укоризненно глянул, сверху вниз, как с чердака — на садовую клумбу, на затылок Семена: балует женка!

— Анна, что вы, опомнитесь…

Она вырвала локоть из клещей его руки. Левицкая восхищенно смотрела на серебряную прядь, легшую на юно пылающую, смуглую щеку.

— Я имярек! Умру в безвестии. Я не нужна моей стране! Моя Россия — меня не знает! А когда узнает…

Все катилось в пропасть, Семен белел лицом, вокруг вздымались волны времени, зал гудел, широкоскулая певица глубоко вздохнула, вроде как для пенья во весь голос.

— Когда узнает — вас и вашего Эсэсэсэра уже не будет на земле!

Гордон потерянно глядел ей, уходящей, в спину.

— Экая она у вас грозная, — жестко, издевательски произнес генерал Саблин. — Я б такую жену…

— Товарищ генерал, — сдвинул каблуки Семен, — извините, она…

— Васюточка, — воркованье певицы летало вокруг них, утешая, — дорогушенька, мятной пастилки принес мне? Второе ведь отделенье еще петь! Подкрепиться хочу!

— Василий Петрович! — кричали из толпы, обтекающей их. — Телеграмма из Москвы! Советский самолет! Перелет в Америку! Через Северный полюс! Ура!

— Моя жена — чудо, — громко, раздельно сказал генерал. Повел плечами под твердой зеленой жестью мундира. — А ваша — брыкливая кобыла. Воспитывать надо, товарищ.

Левицкая протянула Семену мятную пастилку. Жевала, сладко чмокала.

— Попробуйте! Вкусно!

«Господи, помоги. Закурить бы».

* * *

На том концерте в зале сидел Рауль Пера. Он сразу приметил Анну и Гордона в толпе. После антракта Анна исчезла. Рауль напрасно искал ее глазами. Чувство потери охватило. Голос Левицкой, за душу хватающий, не радовал, не слышался. Что с ней? Почему она ушла? Счастливое, красивое у нее лицо.

Такие лица он видел на празднике вина на Роне, в Анпюи, во Вьенне, в Кондрие, куда с отцом наезжал к родне; вместо глаз — два солнца. Жаль, не успел подойти в перерыве! Случилось что?