Грот в Ущелье Женщин - Геннадий Ананьев

– Я добровольцем пошел, чтоб фашистов бить.

– А-а-а… Тогда конечно. Ну а побьешь всех фашистов, что станешь делать?

– Хлеб растить.

– Да, разные мы с тобой люди. Я – пахарь моря. С юнги начал. Море ровняет наши борозды, не то, что жирный чернозем. – Чуток помолчал, затем себе же возразил: – Но мы не меньше пользы приносим людям. Не меньше, – затем решительно повторил: – Не меньше! И как ни кинь, ручки плуга и штурвал корабельный очень штуки схожие.

Снова помолчал немного и, сбросив с лица серьезность, с широкой улыбкой сам себя упрекнул:

– Расфилософствовался, лейтенант. Словно дед мудростью обремененный. Но одно твердо знаю: беда, друг, в том, что не так скоро мы фашиста одолеем, нескоро ты к плугу сможешь вернуться. Помозолишь руки о штурвал. А как мой дед говаривал: жить нужно мастером. Первым во всем. Вот и предлагаю тебе познавать штурманское дело. Чтобы классным рулевым стать… И вообще, как дед мой говорил: знать да уметь – не мешок за спиной носить. Что, принимается предложение?

– Согласен.

– Тогда начнем… Первым делом я тебе о своем конфузе расскажу. До войны еще случилось. Идем в Архангельск. Веду я прокладку, как положено. И вдруг мой курс в один из Соловецких островов упирается. А тут, как на грех, командир спрашивает, где находимся. Отвечаю, к Соловкам приближаемся. Командир в ответ приказывает, серьезно так: «Снимите фуражку, товарищ лейтенант. Святое место все же». Я ее и сдернул. На ГКП чуть переборки не выломались от хохота вахтенных. Вот так. Понял, какая наука – штурманское дело?

– Ясно, товарищ лейтенант.

С тех пор подолгу сиживал Конохов в штурманской. Слушал, смотрел, запоминал. А лейтенант Агибалов между делом говорил и о том, как нужен фронту и стране лендлизовский груз и сколько его в каждом транспорте. И выходило, что без них, пограничных сторожевых кораблей, никак здесь не обойтись.

Вот и теперь ведут они очередной караван. Третий час стоит на вахте Конохов, а не за что глазу зацепиться: море и море. Гладкое, неоглядное, и кажется, будто и небо, и море слились в единую серо-голубую бесконечность. Третий час не меняется курс, и тягуче-медленно тянется время, как вон те, перегруженные транспорты, ползущие в кильватере в нескольких кабельтовых правее сторожевика.

Вдруг взгляд натолкнулся на черную точку. Будто гриб в центре серой бескрайности. И голос сигнальщика врезался в монотонный, усыпляющий шум машин:

– Прямо по курсу – шнек!

Лейтенант Агибалов (он был вахтенным офицером) поднял бинокль к глазам и подтвердил:

– Верно. Рыбалит. Только не по курсу, а левей кабельтов в трех… – затем пояснил Конохову: – Там рифы. На картах они без названия, поморы же их называют Дальними кошками. Милях в двадцати к берегу – Оленьи острова. В салме есть кошки, их называют Островными или Ближними.

И принялся рассказывать о тех островах. Будто карта расстелена перед лейтенантом, так уверенно называет расстояния до невидимых отсюда островов, губ и мелей, время от времени повторяя: «Запоминай». А как запомнишь столь необычные названия: салма, губа, баклыши, озерко, наволок – для него, привыкшего чаще слышать про супони, гужи, лемехи, все это было необычным и трудным для восприятия; но Конохов все же старался запомнить и представить себе места, о которых говорил Агибалов.

– Сутки хода – и Кильдин. Подлодки фашистские сюда побаиваются соваться, зато самолеты – ухо востро держать следует. Не раз перепадало нам. Но и фрицы получали отменно по зубам.

Замолчал. Время от времени прикладывал к глазам бинокль, смотрел на шнек: действительно ли мирный рыбак? А вскоре большую лодку можно было уже разглядеть без бинокля и даже определить, что на ее борту один человек. Похоже, перемет вытаскивает, неспешно снимая с крючков рыбу.

– Сигнальщик сбился потому, – начал объяснять Агибалов, – что не знает о рифах в этом месте. Зрительно на таком расстоянии трудно определить, если на два или три кабельтов от курса цель. Такие ошибки…

– Слева по борту – перископ! – обрубил неторопливые пояснения лейтенанта доклад сигнальщика.

– Боевая тревога! – крикнул Агибалов, поправив фуражку, отчего будто сразу улетучился ее залихватский вид, и с искренним недоумением ругнулся:

– Чертовщина какая-то?! Кошки же там!

Вбежал на ГКП командир корабля старший лейтенант Теплов. Встал у телеграфа. Командует:

– Лево на борт!

– Есть лево на борт.

Конохов понял: корабль сейчас будет атаковать лодку. Он молниеносно выполнил команду и только начал докладывать: «Руль лево на борту», как услышал:

– По левому борту – след торпеды!

Всего секунду-вторую размышлял командир корабля, а затем спокойно, спокойней обычного, скомандовал:

– Право на борт! Лечь на прежний курс.

– Есть лечь на прежний курс!

Дзинькнул телеграф, и корабль будто напрягся, ускоряя ход. А Теплов нагнулся к переговорной трубе и попросил:

– Братцы, все что можно выжмите. Торпеду нужно перехватить.

Екнуло сердце у Конохова: это же – конец. В щепки разнесет торпеда этот небольшой корабль. В щепки.

А Теплов еще раз склонился к переговорной трубе и попросил:

– Добавьте еще чуть-чуть, братцы…

Конохов видел бурливый след торпеды. И верно – борозда. Как после плуга. Только эта борозда – смертельная. Смерть пашет море. Смерть. Конохов глянул на Агибалова. Смотрит на торпеду в бинокль и с досадой бранит ее:

– Что ж ты, гадина, прешь так быстро!

Фуражка у него вновь лихо сдвинута на затылок.

Командир тоже смотрит на бурун, стремительно несущийся слева. И у Конохова взгляд невольно приковался к буруну. Провел линию от него к транспорту – идет с упреждением. Точно пересечется курс, если даже застопорит ход транспорт, все равно не остановиться ему – инерция не покорна воле человека. СКР же может не успеть подставить свой борт торпеде. Хорошая у нее скорость.

«Правее нужно взять», – подумал Конохов и тут же, почти не осознавая этого, повернул руль на несколько градусов.

– Ты что? – спросил Теплов. В голосе тревожные нотки: не струсил ли, не встать ли самому на руль? Но тут же понял действие Конохова и похвалил: – Молодец! Уцелеешь, будешь моряком!

Последние метры. Последние секунды. Успеет корабль или нет?! Больше никаких мыслей. Только сердце бьется, как у того зайчика, которого Степан поймал на сенокосе. Кажется, что и штурман, и командир корабля могут услышать трусливый стук сердца, и это было страшнее всего.

«Что?! Не человек я, что ли?!»

Стиснуты зубы. Штурвал крепко зажат сильными руками. Не дрогнет корабль, не изменит курса.

Успели. Вздыбился сторожевик обломками переборок.

Вода обожгла холодом, сдавило дыхание, замерло сердце. Конохов лихорадочно заработал руками и ногами. Вынырнул. И на его счастье рядом оказалась перевернутая шлюпка – Конохов навалился на нее грудью, она осела, и течение, сильное морское течение, понесло ее прямо на кошки.