Якоб решает любить - Каталин Дориан Флореску

— С чего это?

— Хотят обратно в Лотарингию.

— В Лотарингию? Мы же там теперь никого не знаем.

— Черт их разберет. Они давно друг другу эти сказки про Фредерика Обертина рассказывают, твой дед тоже их знал. Хотят переехать на золото твоего отца. Или лучше сказать — моей матери?

— А дед правда умер?

— Правда. Так же, как и моя мать. С Буга она не вернулась.

— Как он умер?

— Я знаю только, как он начал умирать.

Сарело отставил стакан, запер ворота и рассказал то, что знал.

Вскоре после ухода русских в Трибсветтере появились румынские коммунисты. Они обустроились, назначили нового бургомистра, партийного секретаря и участкового милиционера. Каждый день в деревню стали приходить красные газеты из Темешвара, а вместе с ними и сообщения об арестах и экспроприации врагов народа. К последним явно причисляли и швабов. Всем было ясно, что скоро на Трибсветтер обрушится новая буря.

На первом собрании все швабы растерянно молчали, так дед рассказал Сарело. Никому не приходило в голову, как же лучше уберечься от этой грозы, если ее нельзя предотвратить. При такой грозе никакой колокол не помог бы.

На втором сходе дед сразу встал. Он долго думал над своим планом и множество раз отвергал его. Дед откашливался, пока в зале не воцарилась полная тишина. Когда стало тихо и все до одного устремили на него глаза, полные ожидания, он заявил: «Пока русские или румыны не депортировали нас бог знает куда, давайте мы сами депортируемся обратно в Лотарингию». Он понимал, насколько безумно это предложение, и если бы не сам его выдвинул, то, услышав, хохотал бы вместе со всеми остальными. Его попросили повторить, что он предлагает, подумав, что ослышались, и он повторил.

Потом над дедом смеялись еще несколько недель, ведь, при всем уважении к нему, никто не мог относиться к его замыслу иначе, чем как к бредовой идее тронувшегося умом старика. Видя его на улице, люди едва сдерживали смех, но вскоре улыбки сменились скорбными минами, поскольку времена становились все тяжелее: прошли первые экспроприации, коммунисты наложили на швабов непомерные налоги и штрафы.

На третьем собрании предложение деда уже встретило некоторую поддержку. Его попросили изложить план подробнее, и первые единомышленники задумались над реализацией этого дерзкого замысла. Но затем последовали новые сомнения: возможно ли собрать достаточно средств, чтобы нанять транспорт для четырех сотен семей со всем скарбом и для церкви. То, что церковь нужно забрать с собой, сомнений ни у кого не вызывало. Ее пришлось бы разобрать, потом всё, включая большой колокол — его в первую очередь, — аккуратно упаковать и потом собрать снова где-то в окрестностях Дьёза. Некоторые уже представляли себе, как прекрасно будет звучать колокол над Лотарингским плато. Как его звон разнесется до самого Марсаля.

А еще надо было купить землю, первым делом. Однако хоть никто и не предполагал, что после войны цены на землю во Франции будут особенно высоки, все-таки большинству казалось немыслимым собрать такую сумму. Ведь к тому же пришлось бы давать взятки: бургомистру, партийному секретарю, темешварской администрации, а может, и подкупать более высокие инстанции. Чтобы они разрешили одному из них поехать в Лотарингию, разузнать там, что к чему, и купить необходимое количество земли.

Найти такие деньжищи торговцу лошадьми, кабатчику и горстке других зажиточных крестьян было не под силу. Они опять опустили руки и хотели уже отказаться от всех этих планов, но тут дед встал и объявил, что знает, где взять деньги, к тому же практически за углом. Все посмотрели на него недоверчиво, ведь они знали бы, если б кто-то был так богат.

— Так скажи нам где, Никлаус, — подбодрил его торговец.

— У нас в хлеву.

Они решились на это не сразу, поскольку все еще боялись отца. Он всегда держался особняком и не ходил на эти собрания, так как считал их всего лишь уловкой, чтобы навязать ему чужие интересы. Прожект, о котором постоянно говорил дед, нравился ему не больше, чем лозунги коммунистов. В конце концов торговец лошадьми с дедом возглавили толпу, и все отправились к нашему двору. По словам Сарело, дед явно наслаждался своей местью, но продолжалось это недолго.

Сарело взял стаканы вместе с бутылкой и унес их в дом. Некоторое время он не появлялся, но я слышал нервный шепот его жены. Потом он все же вернулся и продолжил рассказ.

Когда люди подошли к нашему двору и позвали отца, тот взял ружье и вышел на улицу вместе с Сарело.

— Что у вас стряслось, мужики?

— Ты тут золото спрятал, — сказал конноторговец.

— Оно нужно общине, — добавил кабатчик, и все двинулись к воротам.

— Стойте, где стоите, а то перестреляю всех к чертям! — рявкнул отец. — Я вас никогда не боялся и теперь не испугаюсь. Вы-то все трусло! Собрались полсотни рыл, потому что поодиночке ссыте.

— Ты отдашь нам золото сам? — спросил конноторговец.

— Только через мой труп! — ответил отец и взвел курок.

— Ну тогда вперед! — крикнул торговец лошадьми.

Выстрелом в воздух отец заставил толпу замереть, но ненадолго.

На него навалились двое крепких мужчин, двое других — на Сарело, а остальные зашли во двор, и дед указал им точное место. Затем они принялись за работу, принесли из сарая кирки, лопаты и стали откапывать Раминино мыло. Прошло несколько часов, пока они всё откопали, погрузили на телегу и увезли. Все это время приходилось держать отца, проклинавшего их и норовившего броситься на деда. Он орал: «Ты еще горько пожалеешь об этом!»

— А где была мать? Она что делала? — спросил я.

— То же, что и всегда. Молилась в доме, — ответил Сарело.

Мать вышла из дома, только когда все ушли. А ее муж, вместо того чтобы накинуться на деда, схватил ружье и скрылся в хлеву, где теперь зияла глубокая, осиротевшая яма. Он вывел одну из лошадей на середину двора, на самое видное место. Прежде чем дед или мать успели что-нибудь сделать, он приставил ствол к виску животного и крикнул: «Ты лишил меня золота, а я лишу тебя лошадок!»

Мать пыталась его утихомирить, хватала за руки, обнимала, но он отталкивал ее. Она говорила, что лошади еще пригодятся для работы в поле, что они дорого стоят, но отец спустил курок. Потом вывел следующую лошадь. Он выстрелил пять раз, пока двор не превратился в одну большую лужу крови. На неостывшие тела любимых дедом животных слетелись сотни мух. В тот день дед и начал умирать.

* * *

Всего за каких-то пять лет отец съежился, как высохший фрукт. Шикарный костюм, который он теперь, очевидно, носил на работу, стал плохо сидеть. Его исхудавшие руки и ноги в этом костюме казались конечностями деревянной марионетки, одетой в широкие одежды ради развлечения публики.

От некогда импозантной внешности отца остались только широкие ладони, которые он, увидев и узнав меня, неуверенно спрятал в карманы брюк, не в силах унять волнения. Его примечательный нос теперь выглядел как безобразная рана. Волосы на голове, прежде густые и сильные, стали жиденькими и липли к коже.