Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

Символические братья, но все же братья (adelphoí), а не, как того бы хотел редактор декрета, фратеры[750]: в самом деле, если слово phráteres здесь не произносится, это именно потому, что, верные греческим формам политического, наконийцы III века до нашей эры мыслили «союз между гражданами […] по модели кровного родства»[751]. Итак, adelphoí: единокровные, но единокровные фиктивно, вытянутые по жребию, и однако называемые «избранными» (hairetoí)[752]. Короче говоря, чтобы противостоять всегда возрождающейся угрозе stásis, граждане Наконе – по пять и все вместе – становятся братьями.

Что обязывает нас к тому, чтобы, прежде чем приступить к интерпретации самого декрета, пристальнее вглядеться в греческие представления о братстве.

Братья против stásis: удивительная фигура? Вполне возможно. Но на самом деле, эта фигура, на Сицилии стремящаяся к символической действенности повторяющегося из года в год празднования[753], удивляет лишь потому, что вписывается в реальность отдельно взятой политико-институциональной стратегии.

Ибо в текстах представления о братстве как о действенном средстве против распри отслеживаются задолго до этого. Так, в предыдущем веке оно предлагалось в качестве самого надежного фундамента платоновского города. В высшей степени политическое братство, каким его изобретает Платон, пускай и в воображаемом модусе, как это происходит в «Государстве». Операция проводится в два этапа, это миф из III книги – момент идеологии с ее «благородной ложью» – и конструирование города в V книге: первый шаг, что неудивительно, состоит в обращении к мифу[754] с целью убедить граждан в их общем автохтонном происхождении, в силу которого – все как один рожденные от земли – они «все являются братьями»[755], после чего политическая конструкция организует обобщенное гражданское родство, где граждане в то же самое время являются братьями, наделенными впечатляющим числом нераздельно общих «отцов», «матерей», «сестер»[756].

Но достаточно вернуться еще немного назад во времени, в последние годы афинского V века, образующие горизонт нашего исследования, чтобы констатировать, что подобная фигура уже тогда играла определенную роль на службе у гражданского воображаемого с его единым и неделимым полисом. Возьмем тот конкретный момент, когда в пространство между двумя армиями граждан, одна из которых победила другую, выходит Клеокрит, тем самым уже набрасывая контуры примирения. Строго говоря, в речи, которую у Ксенофонта[757] произносит этот сражающийся демократ, глашатай элевсинских мистерий и вестник согласия, вставший на no man’s land между двумя армиями граждан, есть только аллюзии на гражданское братство; но кто не расслышит их в проникновенном воззвании, с которым он обращается во имя «богов наших отцов и наших матерей»? Patrōioi боги афинян, разумеется, хорошо известны, и, кроме того, если поверить Плутарху[758], для определения статуса братьев достаточно общего участия в одних и тех же hierà patroīa[759]; но тесно сближая материнскую и отцовскую стороны оратор осуществляет двойную операцию: он восхваляет двойную линию рода – благодаря которой в каждой афинской семье после декрета Перикла (451–450) сын становится гражданином – и заново открывает возможность общей гражданской жизни для автохтонных граждан, объединенных одними и теми же предками[760]. Афинянам достаточно напомнить себе, что они являются братьями, и stásis может уступить место примирению.

Но существует и совсем другая модель братства – вместо того чтобы вести к согласию, статус брата в ней неразрывно связан с бескомпромиссной éris. Если есть коллектив братьев против stásis, есть также и братья, рожденные для раздора, – они идут парами, мифические или прототипические – и Плутарх может употреблять выражение stásis adelphōn как само собой разумеющуюся синтагму[761].