Демоны Дома Огня - Александра Груздева

– Я писал музыку в детстве, это было юношеское увлечение. Кто-то пишет стихи. А я писал музыку.

– В юности люди лучше чувствуют свое предназначение, – заметил Ашер, делая глоток виски. – Долг, социальная позиция, деньги, власть еще не имеют влияния над ними. Становясь старше, все стремятся жить проще, быть счастливее, благополучнее. А ведь некоторым на роду написано страдать. Это урок, который они должны вынести из своей жизни. А они прячутся за карьеру и деньги, обходят опасности, не вступают в конфликты. Попусту тратят свою жизнь. Даже, я бы сказал, не осмеливаются жить. Ведь не знают – может, им дан последний шанс. А они растрачивают его без жалости.

Дмитрий не хотел признаваться, что в последние дни вновь начал слышать музыку. Давно этого не случалось. Раньше он всегда удивлялся, почему его способностью восхищаются. Ничего сложного в том, чтобы сочинять, Дмитрий не видел. Он слышал мелодию – и просто записывал ее. Иногда возникало ощущение, что из нитей музыки вокруг него ткется кокон. Внутри было удобно и безопасно. Иногда мелодия вдруг проливалась на него водопадом. И тогда его несло и крутило в водовороте нот и октав. Он почти не замечал, что происходит вокруг, в реальной жизни. Родители боялись за его здоровье. Гордились им и боялись его. И даже были счастливы, когда он бросил музыку.

– Откуда вы знаете, какая жизнь реальна? – спросил Ашер, точно подслушал его мысли.

– Реальна та жизнь, в которой вы полезны для общества. Ходите на работу, женитесь, воспитываете детей, а по выходным закупаетесь в гипермаркете, – ответил Дмитрий, иронично скривив рот. Он махом опустошил свой бокал.

– И вы преуспели в этой «реальной» жизни?

– Не совсем. Иногда я пропускаю поход в гипермаркет. Не женился и детей пока не завел. Послушайте, я знаю, что вы хотите сказать. – Виски погасил липкую сладость коктейлей, стоявшую в горле, и придал Дмитрию смелости. – Моя жизнь скучна и никчемна, и мне не должно быть жаль с ней расставаться.

– Возможно, так и было полторы недели назад, но сейчас кое-что изменилось.

– Вы так в этом уверены? – Дмитрий почти смеялся. Разговор выходил забавным. – Да, черт возьми, я вновь начал слышать музыку. Устроит вас такой ответ?

– Вполне, – кивнул Ашер.

– Помню, родители даже к психиатру меня водили, чтобы проверить, нормален ли я. Им казалось, что слышать музыку – почти то же самое, что слышать голоса в голове. Их пугало то, что я записываю ноты, даже не прикасаясь к роялю. А мне не надо было проверять звучание, я слышал всю фразу целиком. И дальше – фразу за фразой – всю пьесу. – Он крутил в пальцах пустой бокал, подставлял его под блики света. Стекло вспыхивало краткими всплесками искр – и вновь мутнело от темноты. – Может, вам известно, что это за напасть?

– Это дар, – бесстрастно ответил Ашер.

– Дар, – повторил Дмитрий. – На хрена? Что мне делать с этим даром? Даром достался, даром и уйдет. Куда он, спрашивается, делся, когда я готов был вены резать? И зачем он мне теперь, когда уже ничего не вернешь?

– Возможно, вы совершили нечто, несовместимое с этим даром.

Дмитрий Величко тяжело вздохнул:

– Это ведь из-за нее, да? Из-за Ады Борониной? Есть только одно грязное дело, в котором мы все четверо замешаны.

Ашер не ответил, вновь разлил виски по бокалам. Янтарные солнца разгорались на поверхности напитка – и тут же гасли.

– Как она? – спросил Дмитрий, преодолевая в себе чудовищный, ощерившийся штыками барьер.

– У нее все хорошо.

– Вы, наверное, очень любите ее, – предположил Дмитрий. И мог поклясться, что Ашер на секунду смутился.

– Я делаю это не только ради нее, но и, в значительной мере, ради себя.

Дмитрий выхватил из подставки салфетку:

– Вы передадите Аде записку?

Ашер, видя, что Дмитрий шарит по карманам в безуспешном поиске ручки, протянул ему небесно-синюю ручку, Waterman 30-х годов с «мраморной» отделкой, цветочным орнаментом и золотым пером.

Величко никак не мог решиться написать хоть слово. Он закрывал глаза, тер их кулаками, теребил в пальцах ручку. Прикидывал, сколько отступить от края салфетки. Что писать? «Прости меня»? А больше ведь на салфетке не напишешь. Попытаться объяснить? Но что он может объяснить?

– Нет, – наконец решил он, – не будет записки. Ничего не надо передавать. Я виноват, а это она и сама знает. – Он напрягся: – Это больно?

– Всего лишь мгновение.

– И как это будет? Нам надо выйти? Или это произойдет на виду у всех? – Дмитрий оглянулся. Вокруг них образовался вакуум, столики были свободны. Никто не претендовал на соседство с ними, хоть клуб был переполнен.

– Вы даже не представляете, до чего людям безразлично то, что происходит с другими.

Ашеру нравилось, как этот человек ведет себя перед лицом смерти. Пожалуй, в иных обстоятельствах он бы отпустил его. Но был запущен сложный механизм – не мести, а восстановления равновесия. И требовалось идти до конца.

– Хочу прояснить одну деталь. Ваш отец, Аркадий Величко, директор интерната, сам не упускал возможности развлечься с воспитанницами.

– С чего вы взяли? – вспыхнул как порох Дмитрий.

– У меня хорошие информаторы. Но он никогда ничего подобного не предлагал Аде Борониной. Почему?

Величко прикусил нижнюю губу до крови:

– Он боялся, что она его дочь. Эта женщина, ее мать… несколько раз устраивала скандалы, требовала денег. Отец рассказывал… уже после…

– А вы?

– Я старался не думать об этом.

– То есть Ада Боронина может оказаться вашей сводной сестрой?

– Прошу вас, не надо, – взмолился Дмитрий.

– Ладно, оставим скользкие темы. Скажите, когда будете готовы, – великодушно разрешил Ашер.

Однажды Дмитрий Величко пытался убить себя. Он заперся в ванной и долго примеривался бритвой к запястьям. Пересчитал все голубые ответвления вен под бледной кожей. Знал, что нужно резать вдоль, но малодушно прикидывал: а может, все же – поперек? Будет шанс на спасение. Он не хотел умирать. Знал, что нельзя оставаться жить после того, что он и его друзья сделали с той девочкой. Но и умирать не хотел. А сейчас, выходит, придется.

– Не хочу, – тихо промычал Дмитрий. – Не хочу.

Он боролся с собой. Убеждал бунтующий организм: не нужно быть смелым, не надо причинять себе боль. Все сделают за него. Но тело не слушало доводы разума. Страх мощно взял Величко за шкирку и тряс, как провинившегося кота. «Лучше бы я умер тогда, когда был в отчаянии», – думал он. Оставить жизнь сейчас, когда музыка вернулась к нему, казалось совершенно невозможно. Он хотел жить. И с этим было ничего не поделать. Но он понимал, что Ашера Гильяно разжалобить не удастся. Он не из тех, кто прощает.

– Я никогда не буду готов, – превозмогая тошноту, выдавил из себя Дмитрий.