Хореограф - Татьяна Ставицкая

Хореограф ощущал себя срубленным деревом, по кроне которого в этот момент топтался весь Ноев ковчег. Он застонал от острой боли в висках и вдруг увидел белую ладью ладони с таблеткой. Молча проглотил, запил. Неужели этот субтильный тинейджер дотащил его и уложил? Он не станет выяснять, потому что тогда придется благодарить. Излишние церемонии… Он же свой, сука, в доску… Он похлопает парня по плечу. Чисто по-свойски. Когда сможет.

Что-то не так было с ногами. Залевский приподнялся на локтях и увидел свои ободранные колени, тщательно вымазанные йодом. Он полз на карачках? Как это выглядело? Или падал? Ему захотелось провалиться куда-нибудь от стыда. На негнущихся ногах побрел в туалет. На пластиковой створке душевой кабины висела его мокрая рубаха. Вспомнил, что его рвало. Черт! Значит, полный набор. Во всей отталкивающей неприглядности. Да чего там! Во всем безобразии. И мальчишка убирал за ним, застирывал его рубаху. Своими невозможно красивыми руками. Он был свидетелем его позора, его пьяных непотребств.

Он добрался до лежбища, едва вписавшись в дверной проем. Этот маленький засранец виноват в том, что Марин сорвался в штопор. Он ведь все прекрасно понимал! Он же умный. И он оказался совсем не тем, за кого все это время принимал его Залевский. Возможно, поведение Марина даже забавляло его. Он прикрыл глаза, чтобы не видеть плечо и острую коленку сидящего рядом с ним парня. Сколько он так просидел? Всю ночь?

Впрочем, хореограф провел здесь насыщенные в творческом смысле дни. Образы, рождавшиеся в его голове под воздействием соприкосновения и общения с мальчишкой, еще сослужат ему службу. …Нет, не то… Он нахлебался эмоций так, что едва мог их выносить. Они были неподъемными, разбухали от одних только его воспоминаний и разрывали его в клочья. Память чувства, привет физиологам! Надо взять себя в руки и как-то завершить их совместный вояж, не выставляя себя на посмешище.

Чья-то ладонь легла на лоб Марина, и боль таяла, как влага на запотевшем стекле. Ах, да… это он. Целитель, черт бы его драл… Сначала выпотрошил без наркоза, а теперь вручную снимает боль… Манипулятор. Хорошо, что он молчит: Залевский не вынес бы сейчас ни одного вслух произнесенного слова. Убил бы. И победил наконец. В голове его зазвучали взрывы победных петард – громкая нестройная трескотня, и горло наполнилось хохотом – идиотским, безудержным.

Мальчишка вытянулся рядом и уткнулся теплым носом в его плечо. Жалел его? Понимал и жалел? Он не мог не понять. Залевский почему-то думал, что это будет просто. Парень же согласился поехать с ним. Разве он не понимал, что может означать такое приглашение? Он же опытный, как выяснилось. И разве он, Марин, не стоил его любви? Он вновь думал, что этот человек уже тогда, в клубе, наметил его себе с дальним прицелом. И понимал, чем его взять, чем обратить на себя его внимание. Он поманил Залевского именно сексом, которым кипело его исполнение. И Марину пригрезился фантастический любовник. Хореограф легко или при определенных усилиях мог обломать этот его прицел. И парень не пожалел бы, но он на всю катушку включил «мальчишку», «сына». Чтобы возместить и натешиться. Он все рассчитал. Если бы он попытался проделать с Залевским такое в Москве, Марин отшатнулся бы. Отступил. Но куда было деваться в Индии? Он же отвечал за спутника – за этого коварного стратега. Они рыли этот туннель с двух сторон, но так и не встретились, разминулись. И каждый уперся в свой тупик. И эта дорога не стала их общей.

Когда-то он обрадовался, нащупав его болевую точку – безотцовщину. И даже деловито «измерял глубину его раны». Он думал только о том, как ее использовать в работе над постановкой. И совершенно не представлял, что она, эта болевая точка, впрямую коснется его самого, что эту рану будут лечить им – Марином Залевским. Если ты лезешь в душу, ковыряешь раны человека, будь готов к тому, что доверившийся тебе человек будет ждать от тебя помощи. Иначе для чего ты это делал? Черт! Он должен им всем! Всей своей труппе. Но спросил с него только этот, который захотел взять его в отцы. В Индии настал его черед. Это он привез сюда Марина. И теперь хореографу казалось, что он зачал этого парня от Господа или от неопознанной субстанции внезапно эволюционировавшей ноосферы, выносил в себе плод, как идею, вслушиваясь в его дыхание и сердцебиение, удивляясь его внутриутробному шевелению, получая тычки изнутри ногами, локтями, кулачками – в сердце, в печень, в диафрагму, и наконец в муках исторг в мир – двуликого монстра, ни одним ликом не похожего на него. Ужаснулся, перегрыз пуповину и отрекся от детища, не ощутив родства. Нет, не исторг. Этот малый втихаря коварно пустил корни и прорастал сквозь него молодыми своими побегами. Лицемерная маленькая дрянь. Не было в нем ничего ангельского, но было что-то, что заставляло хореографа все время думать о нем. Он вновь погружался в сон. У него не было больше сил осмысливать происходящее.

Проснулись ближе к вечеру и занялись укладкой чемоданов. Им предстояла долгая ночь перелета. Два одиночества будут лететь в ночном небе на другой край света – в ледяной промозглый город. Залевский не смотрел на мальчишку, и в конце концов тот надел свои наушники. Он перестал слушать Индию и, наверное, мыслями уже покинул ее. Он возвращался в свою музыку и к своим девочкам. Хотя девочек, подозревал Марин, уже минус одна.

Чтобы не натыкаться друг на друга в суете сборов, Залевский ушел на пляж – в последний раз посмотреть на аравийский закат. Как-то особенно тяжело покидать этот край вечером, когда твои длинные тени устремляются на восток, хватаются за волосатые стволы пальм и пытаются удержать.

В полете он думал о том, что всю жизнь работает с чужим контентом, прощает себе, и даже не прощает, а вовсе не видит в этом ничего дурного. И всё это он легко, играючи делает под лукавые рассуждения теоретиков и режиссеров о потенциале, заложенном в истинном творении для его грядущего переосмысления, об акте извлечения из него истины – теории, оправдывающие бесконечные интерпретации мирового наследия творцов, которое он привык называть контентом.

Забываясь коротким сном, он видел портрет великого музыканта с красным пятном виолончели на животе – подобием вскрытой брюшины. Да, ему надо вскрыть себя, как консервную банку, и будь что будет. Иначе его разорвет. Все-таки есть вещи, события, которые рассекают жизнь на до и после. И после них уже нельзя, как раньше.

Хореограф приехал в театр прямо из аэропорта, еще затемно. В репетиционном зале было прохладно и тихо. Витал привычный запах пота двух десятков податливых, послушных его воле тел. Любимых тел. Он вернется сюда в полдень, увидит их, услышит музыку, из недр его попрет энергия, и откуда-то возьмется знание о том, что и как должно происходить на сцене.

Варево, кипящее в его голове, сродни лаве, горячее и вязкое – не выбраться. Он погребет зрителя под толщей своей выношенной обжигающей одержимости, под ее вулканическим пеплом. И все это уже не имело никакого отношения к мальчишке. Он получил заряд такой сокрушительной силы, что горел желанием как можно скорее и полнее вложить его в творчество. А источник был уже не так важен. И в спектакль он его, конечно же, не возьмет. То, что задумал хореограф, требовало не голоса, а отточенной выразительной пластики. Он обязательно устроит что-нибудь эдакое. Только сначала отдохнет. Он устал… Он измотал себя настолько, что ощущал тремор во всем теле. Ему казалось, что он не спал с прошлой жизни.