Арктическое лето - Дэймон Гэлгут

* * *

Выход энергии был бы возможен, если бы Морган мог писать. Он привез в Индию эту чертову рукопись своего романа, думая, что здесь рассказываемая история будет двигаться сама собой. Но, как ни странно, результат оказался прямо противоположным: Индия завладела всем его существом и подавила его индивидуальность так, что он едва видел ее. Когда он мельком взглянул на когда-то написанные им страницы, ему показалось, что писал он о каком-то воображаемом месте, в котором никогда не был. Никакой убедительности и все – нереально. Поддавшись приступу тошноты, Морган убрал книгу в чемодан.

Писать сейчас он был просто не в состоянии. Его чувства полностью открылись внешнему миру, но этот мир двигался только в одном направлении. Сейчас было лучше просто наблюдать, делать записи, запоминать. Всегда можно разглядеть детали, которые удастся использовать впоследствии, услышать и зафиксировать в памяти интересные разговоры, звучащие иногда в самых неожиданных местах.

Один из таких разговоров произошел в столовой дворца. Главный инженер электрической компании приехал в сопровождении жены из Бомбея, чтобы установить в Электрическом доме новые батареи. Морган обязан был наблюдать за этими работами, но он ничего не смыслил в электричестве, а потому почувствовал огромное облегчение по завершении работ, когда пришло время внеслужебных отношений. За обедом Их Высочество взвалил на себя бремя ведения разговора, а Морган смог спокойно посидеть и отдохнуть.

Потом жена инженера рассказала любопытную историю. Во время их последней поездки в Девас, сказала она, они направлялись в автомобиле в Индор, чтобы попасть на поезд, когда произошел весьма странный случай.

– Мы только переехали через Шипру, – сказала она, – как вдруг какое-то животное, мы не видели какое, выскочило из оврага и бросилось на нашу машину. Шофер быстро вывернул руль, но мы едва не врезались в парапет.

Магараджа, придремавший было, неожиданно проснулся.

– Оно выскочило слева? – спросил он.

– Да.

– Крупное животное – больше свиньи, но меньше буйвола?

– Именно так! – кивнула головой жена инженера, уставившись на магараджу. – Но как вы узнали?

– Вы действительно не можете сказать наверняка, что это был за зверь? Вы не разглядели?

– Нет.

Магараджа откинулся в своем кресле; лицо его стало сосредоточенно-печальным.

– Все это ужасно! – проговорил он.

– Но откуда вы узнали? – не унималась жена электрика.

Бапу-сагиб не хотел говорить об этом. Наконец, собравшись с духом и пристально глядя на поверхность стола, он рассказал:

– Много лет назад на этом месте я сбил насмерть человека. Я не был виноват: тот был пьян и выбежал на дорогу прямо перед автомобилем. Следствие признало мня невиновным, но я все равно дал его семье крупную сумму денег. Однако с тех пор он пытается меня убить – именно в том виде, что вы описали.

Все, сидевшие за столом, остолбенели. О таком невероятном случае магараджа рассказал таким обыденным тоном! Какое испытание для европейского рационалистического сознания! И хотя Бапу-сагиб вскоре поменял тему разговора, рассказанная история продолжала занимать его личного секретаря. Магия, со всеми ее тайными знаками и предзнаменованиями, тоже являлась частью Индии, частью, неотделимой от чудес этой страны. И сам способ мышления – он давно уже исчез в Англии, сохранившись только в ее литературе. Что особенно поразило Моргана – история невероятных событий совершенно органично вписалась в повседневную жизнь, она происходила здесь, рядом, буквально под ногами.

Конечно же, Морган не верил в сверхъестественное. Но и не отрицал его возможность полностью. Индия пробудила в нем некий архаический анимизм, предрасположенность к мистическому миропониманию. Хотя он и освободился от религиозных симпатий, они касались только англиканской церкви с ее комфортными утренними молитвами и воскресными службами. Но в нем никогда не угасало стремление прикоснуться к чему-нибудь более природному, более органичному, более близкому земле, а может быть, и небесам – к тому, что было превыше ума. Морган вспомнил Пана, пробирающегося через италийские леса, вспомнил мальчика-пастуха, которого встретил возле Солсбери. В той жизни, что он вел в Англии, подобные моменты выдавались редко, мимолетно; здесь же, в Индии, они могли застать вас где угодно. Здесь и шагу не ступишь, чтобы не выйти к храму или святилищу, испачканному маслом из перетопленного молока буйволицы и пропахшему благовониями. И если посмотреть в лица молящихся, неизбежно увидишь там слепое, атавистическое чувство преклонения.

Теоретически Морган в бога не верил; особенно в тот вариант доброго бога-дедушки, на основе которого его когда-то пытались воспитать. Но мириады божков индуизма предлагали ему гораздо большее. Эти садху, молящиеся по берегам реки, что вызвали в Масуде такой ужас, – они пробудили в Моргане некое чувство, не имеющее отношения к зависти. То же самое он чувствовал и в иные моменты, когда индийцы говорили о религии. Хотя Морган не мог позволить себе непосредственно участвовать в местных религиозных ритуалах, он никогда не терял представления о высшей цели, о Сущности, находящейся в основании всех вещей, приводящей в движение цепь событий, но не придающей им форму и логику развития. За суетой и шумом обыденной жизни он ощущал существование некоего универсального порождающего принципа, на основе которого была организована Вселенная; и подчинить себя ритмам такого принципа было бы не такой уж и глупостью.

Ему показалось, что его книга самой своей структурой могла бы выразить подобное единство. Моргану всегда казались особо важными моменты, когда история, что он писал, разворачивала перед ним свои глубинные смыслы, сама объясняла ему цель его работы; именно такой момент Морган переживал сейчас. Ему явилось чувство целостности, открылся архитектонический принцип его повествования.

Причина, по которой он до этого затруднялся со своим романом, заключалась в том, что он был не в состоянии видеть дальше политики. Но писать только об индийцах и англичанах – слишком мало. История расширилась, влилась в более широкое русло, где политика была лишь одним из многочисленных потоков. Религия, эта кровь индийской идентичности, лилась более мощной струей, и Морган видел, как индуистский храм в его романе постепенно вытесняет мечеть и пещеры. Этот храм утвердит многобожие там, где раньше пребывало либо безбожие, либо монотеизм. И если Моргану не удастся до конца воплотить представление о мировом порядке, все-таки это послужит лучшим вариантом, более близким тому, как устроена Вселенная. Ничто в мире не разрешено, ничто не имеет конечного завершения; скорее все развивается в глубину и вширь, и развитие это будет идти вечно – вот какую картину попытается создать его книга.

Мечеть, пещеры, индуистский храм. Три вида духовности, три части книги. Триединство в силу своих имманентных характеристик всегда отличалось симметричностью и было прекрасным само по себе. Такое триединство может вступить в союз с прочими феноменами, например с климатом и временами года: холод, жара, дожди. Хотя последнее Моргану еще не удалось испытать, созревшие небеса готовы были разродиться влагой. Муссоны приближались.