Неизвестные трагедии Первой мировой. Пленные. Дезертиры. Беженцы - Максим Оськин

Летом 1915 года, когда отступали уже не только Юго-Западный фронт (три армии), но и восемь армий Северо-Западного фронта, практика применения розог стала расширяться. В Ставку поступали массовые сведения об участившихся случаях избиения солдат офицерами как своеобразное приложение к распоряжению Верховного главнокомандующего по поводу введения в частях Действующей армии телесных наказаний за нарушение дисциплины. Не умевшая организовать надлежащего сопротивления наступающему врагу, Ставка вынужденно закрывала глаза на любой произвол. Раз данная мера дисциплинарного воздействия применялась с разрешения Ставки, то ни к чему было бы исправлять отдельные несправедливости. Поэтому в приказах и указаниях такие заведомо непопулярные меры оправдывались «как мера исключительная… лишь в отношении особо порочных нижних чинов и в случаях, не терпящих отлагательства для примера других».[298]

Конечно, одно дело — оправдание со стороны начальства, и другое — практическое применение. Офицер мог придраться к чему угодно, и по любому поводу. Кадровый офицерский корпус истреблялся в боях, и открывавшиеся вакансии занимались офицерами военного времени — прапорщиками. Никто из них не имел того авторитета, каковым обладал кадровый офицер. Не умея руководить людьми вообще и на войне в частности, вчерашние гимназисты, служащие, студенты, мещане распускали руки, ибо это было самым легким средством.

Уцелевшие кадровики — шесть-семь офицеров на полк — уследить за всем не могли. А предвоенные традиции, замешанные на принадлежности солдат и офицеров к единой полковой семье, еще не могли быть впитаны прапорщиками — это явление отчасти закрепится во время оперативной паузы зимы 1916 года. Если же кадровый офицер также был настроен на применение избиений, издевательств и порки (а солдаты образца 1915 года — это не кадровики 1914 года), то младшие офицеры почти все брали с него пример.

Соответственно, существовавшая социальная рознь в таких случаях лишь усугублялась. Повторимся, что чем дальше в тыл, тем чаще применялись розги, но были такие и боевые полки, где с почина батальонных командиров, а то и самого командира полка, избиения процветали довольно широко. Справедливость ведения борьбы против Германии и ее союзников, и без того далеко неочевидная для простого солдата, в таких условиях превращалась в моральный надлом. Что говорить, если за случайное неотдание чести офицеру в траншее полагалось двадцать пять розог, и солдаты писали домой, «Тогда бы мы знали, что надо защищать, если бы они обращались с нами по-человечески».[299]

Письма солдат с фронта отмечали отчаяние, охватившее даже самых лучших кадровых солдат, над которыми теперь могли безнаказанно измываться офицеры военного времени из вчерашних мещан, интеллигентов, представителей городской «образованщины» вообще. Этим людям при насыщении офицерского состава отдавалось предпочтение перед имевшими боевые заслуги солдатами только потому, что у них было какое-никакое, хотя бы четырехклассное образование. То есть вчерашний лакей или официант с образованием мог издеваться над опытным фронтовиком — крестьянином по происхождению и не имевшим образования. Образовательный ценз вообще сыграл скверную штуку с царским правительством, не сумевшим перед войной провести в стране всеобщее начальное обучение, как того требовала столыпинская модернизация Российской империи.

Если в Германии ближайшим кадровым резервом офицерского корпуса являлись сверхсрочнослужащие унтер-офицеры, то в России предпочитали производить в офицеры вчерашних врагов царизма (представителей так называемого образованного общества), нежели отличившихся в боях унтер-офицеров и солдат. Причина тому — образовательный ценз, недоступный малограмотной крестьянской деревне. Поэтому применение порки розгами и воспринималось в рядовой массе как возвращение к практике эпохи крепостного права. Ведь офицер — это всегда «господин», в то время как солдат — непременно «крестьянин», так как весь образованный слой страны служил в офицерах либо, в самом крайнем случае, являлся вольноопределяющимися. Так что солдаты указывали в письмах:«…здесь занимаются этими штуками, как били помещики крестьян, а здесь солдат бьют». И еще хуже — свидетельство перелома в массовой психологии: «Из освободительной войны она превратилась в разбой».[300]

Действительно, порой тон поведения задавался как раз кадровыми служаками, призванными из запаса. В 1915 году на фронте были образованы новые дивизии — третьей очереди. Составлялись они из ополченских дружин, и командный кадр в них был принципиально слаб. Соответственно, большинство командиров в пехотных дивизиях третьей очереди были не кадровыми офицерами. Никаких полковых традиций новые части не имели, так как были только-только образованы. Следовательно, блюсти «честь мундира» здесь было бы ни к чему. Личный состав этих дивизий — по большей части призывники 1915 года, о качестве которых уже говорилось.

Вот почему здесь применялось розгосечение куда чаще, нежели в старых, кадровых полках. Например, один солдат писал с фронта, что новый полковой командир стал рьяно сечь солдат и по его примеру некоторые офицеры также стали драться: «Лучше смерть, чем переносить весь этот ужас и позор».[301] Можно лишь констатировать, что в тех полках, где командир категорически запрещал «нововведения Ставки», не желая позорить ни солдат, ни славного прошлого полка, практически ни один офицер не смел распускать руки, и именно такие полки, где отношения между солдатами и офицерами основывались на доверии и взаимовыручке, а не на мордобое, и дрались лучше с врагом. Почти не было порки на Кавказском фронте — и он был лучшим.

К сожалению, таких начальников было мало, ведь сам Верховный главнокомандующий разрешил разнуздать самые низменные инстинкты, оправдывающие собственную военную некомпетентность. Требования относительно розог преимущественно выпускались высшими штабами, вынужденными реагировать на приказы Ставки. Очевидно, что комкоры и начдивы прекрасно понимали, что их требования не будут выполняться на уровне полков и бригад надлежащим образом, если того не пожелают их начальники. Чаще всего полковые командиры закрывали глаза на большинство происходивших во вверенных им подразделениях инцидентов, стараясь лишь сами не подавать дурного пример, да пресекать наиболее тяжелые ситуации.

Известно, что в России ненужная строгость законодательства компенсируется необязательностью его исполнения. Данная максима добавляется принципом неизбежности массовых попыток обойти существующие положения закона. Не адекватная ситуации жестокость «сверху» неминуемо влекла за собой порочное хитроумие «снизу». Так, контрразведка Северного фронта доносила своему главнокомандующему, что солдаты стараются наносить себе легкие ранения в «массе», потому что в таком случае якобы можно избежать наказания: всех не накажешь.[302] И действительно, в ситуации отсутствия специальных штрафных частей что можно было бы сделать за массовые выступления? Обыкновенно дело ограничивалось выдачей нескольких зачинщиков и наказанием только их.