Огненные времена - Джинн Калогридис

Мои глаза тут же наполнились слезами, но это были не слезы печали, а слезы любви и узнавания.

И он увидел меня и узнал.

Одного этого было достаточно для того, чтобы прогнать любой мой страх, любое сомнение. Все еще стоя на коленях, я прижала ладони к его ране. Сильно, потому что рана была глубока и широка. Она разверзлась, и на мгновение мои руки проскользнули в его грудь, мимо расколотой грудной клетки и острых торчащих ребер.

Я касалась его сердца.

Его еще бьющегося сердца.

И тут же у меня перед глазами всплыл образ колдуна и крысенка. И когда я держала сердце своего возлюбленного в руках, оно несколько раз медленно содрогнулось – раз, другой, третий… И остановилось.

Он умер, мой возлюбленный.

Люк де ля Роза умер.

Какое-то мгновение милость богини еще была со мной, а потом удар нанес набравшийся сил враг. На нас налетела последняя атака английской конницы. Меня сбили с ног, потом отбросили куда-то в сторону. Я кричала, но не потому, что десятки копыт ломали мне ноги. Я кричала из-за разлуки с любимым, с телом его. Я подняла измазанные кровью руки к сокрытому войной небу, но не увидела, что случилось с моим возлюбленным.

Я кричала, и копыта снова неслись по мне, а потом холодные металлические руки подхватили меня, подняли, кинули на лошадь и повезли прочь.

Глядя на Сибилль, Мишель видел, что ее взор и мысли медленно возвращаются к настоящему из полного ужасов и страдания прошлого. Сначала ее взгляд был направлен куда-то за него, но постепенно смягчился и включил в себя и его самого, и все, что ее окружало. Мгновение она взволнованно смотрела на него, а потом закрыла лицо руками и тихо, горько заплакала.

В смятении Мишель наклонился к ней и пробормотал:

– Пожалуйста, матушка, не плачьте. Не плачьте…

Но она была в полном отчаянии. Непроизвольно коснулся он ее, пытаясь успокоить, и тут же отдернул руку – будто искра вспыхнула меж ними.

И когда она взглянула на него, ее темные, блестящие от слез глаза сияли тем же таинственным огнем, к которому он только что прикоснулся.

Если бы только она была христианкой, подумал он, ее, несомненно, можно было бы назвать самым святым и самым любящим человеком из всех людей, которых он знал. Как добра была она к прокаженным, как сильно любила она свою бабушку и свою наставницу аббатису! Какой набожной она была – хотя набожной, увы, в своей еретической вере – и какой милосердной и самоотверженной в своих поступках! Отправилась одна в самую гущу битвы, да еще и без оружия…

«Восхитительная женщина!» – подумал Мишель, а потом внутренне содрогнулся от осознания того, что она была не просто арестанткой, которую он мог, хотя и с огорчением, передать в руки гражданских властей для вынесения смертного приговора.

Не просто арестанткой, на чью смерть он мог бы смотреть со скорбью и жалостью и чье осуждение на вечные муки он мог бы оплакивать. Ее слова, ее сила, само ее присутствие так тронули его, что он потерял власть над своим сердцем.

И сколько бы еще ни было отмерено ему жизни, отныне он всегда будет делить свое земное существование на время до и время после встречи с этой женщиной.

«Боже, прости меня. Боже, прости мне мое вожделение. Не дай ему помешать мне допросить ее как положено. Дай мне скромно выполнить свой долг, порученный мне Тобою…»

– Так, значит, Люк погиб? Да? Ваши усилия оказались напрасны? – мягко спросил Мишель. – И из-за этого вы и плачете, матушка?

Она покачала головой и с заметным усилием взяла себя в руки.

– Даже теперь я не могу говорить об этом. Я устала. Я должна отдохнуть.

И она осторожно откинулась на деревянную доску.

– Матушка, – сказал Мишель, по-настоящему встревожившись. – Вы должны найти в себе силы продолжить. Для того чтобы вы были признаны невиновной, епископу Риго потребуется нечто совсем не похожее на эти ваши показания. Поверните свое сердце ко Христу, сознайтесь в вашем преступлении, и тогда, быть может, мы сумеем освободить вас из тюрьмы.

– Они хотят моей крови, – произнесла она глухим от изнеможения голосом, настолько усталым, что в нем не чувствовалось ни раскаяния, ни страха. – И они получат ее независимо от того, что я скажу.

Из горла Мишеля вырвался вздох негодования.

– Но откуда вы можете знать это, матушка?

– Ах, бедный брат мой, я знаю. – Она посмотрела на него с бесконечной жалостью. – Так же как и ты знаешь гораздо больше, чем позволяет тебе тюрьма, в которой находится твой разум. Ведь сны Люка очень живые, разве не так?

Неожиданный вопрос застал его врасплох. Сердцем он верил всему, что она рассказывала, как и тому, что эти сны были воспоминаниями покойного Люка. Но разумом он верил в Христа и Церковь и знал, что все, что она говорит, – это самая страшная ересь, а он сам – на грани потери своей бессмертной души.

Опустив лицо, он покачал головой, не в силах совладать со сложностью происходящего.

– Я… Сны Люка волнуют меня. И когда я просыпаюсь, то думаю только о них, – сказал он наконец и тут же замолчал.

Он не собирался ей в этом сознаваться.

– И ты понимаешь, брат мой, почему эти сны так задевают тебя.

Это было утверждение, но он посмотрел на нее вопросительно.

– Ты – один из нас, – сказала она. – Ты принадлежишь к расе.

От удивления он приоткрыл рот и уставился на нее. Некоторое время он не мог произнести ни слова, а потом пробормотал:

– Не буду слушать ничего подобного!

– Именно поэтому эти сны так легко приходят к тебе. Именно поэтому тебя тянет ко мне, поэтому ты отчасти веришь моему рассказу. Все это произошло не благодаря какому-то колдовству и не из-за случайного совпадения, а потому, что ты – это ты. Да, ты обманут, ты околдован, брат мой. Но не мной. И борьба идет не за мою душу… а за твою.

Не успела она договорить, как Мишель решительно сунул перо, чернильницу и пергамент в сумку.

– Я… Если вы не собираетесь продолжать свои показания, я должен уйти. Мне надо помолиться. Отец Шарль и епископ Риго были правы. Вы чрезвычайно опасная женщина.

Но когда он повернулся, чтобы позвать тюремщика, то на долю секунды бросил взгляд на ее лицо. И в ее темных глазах и приоткрытых распухших губах увидел чистейшую смесь такой любви и такого сожаления, что у него сжалось сердце. Но он справился с собой и пошел прочь.

Похоже было, что отцу Шарлю не стало легче. А брату Андре, очевидно, нечего было сообщить. Он просто встал со стула у постели больного, кивнул Мишелю и поспешил что-нибудь перекусить.