Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Свидетелями их споров бывали и посторонние. Александра Россет: «Никого я не знала умнее Пушкина. Ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли, — бывало, забьет их совершенно. Вяземский, которому очень не хотелось, чтобы Пушкин был его умнее, надуется и уж молчит…» А вот дневниковая запись Николая Муханова: «29 июня 1832. К Вяземскому поздравить с именинами. Нашел у него Александра Пушкина… Пушкин очень хвалит Дюмона[40], а Вяземский позорит, из чего вышел самый жаркий спор. Оба они выходили из себя, горячились и кричали… Спор усиливался». Вяземский в письме к жене подтверждал, что с Пушкиным они проспорили в тот день «битых два часа».

Литературные (и не только) схватки нередко продолжались и в письменном виде. Вот, например, черновик письма Пушкина Вяземскому: «О Дмитриеве спорить с тобой не стану, хоть все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова, все его сатиры — одного из твоих посланий, а все прочее — первого стихотворения Жуковского. Сказки писаны в дурном роде, холодны и растянуты. Ермак такая дрянь, что мочи нет. По мне, Дмитриев ниже Нелединского и сто крат ниже стихотворца Карамзина. Хорош русский поэт, poete de notre civilisation![41] Хороша и наша civilisation![42] Грустно мне видеть, что все у нас клонится Бог знает куда, ты один мог бы прикрикнуть налево и направо, порастрясти старые репутации, приструнить новые и показать им часть истины, а ты покровительствуешь старому вралю». Беловой вариант этого письма менее резок, но позиция Пушкина осталась более чем ясной… Вяземский, в свою очередь, упорно не признавал прав Крылова на первенство в жанре русской басни: «Что такое за представительство Крылова?.. Как ни говори, а в уме Крылова есть что-то лакейское: лукавство, брань из-за угла, трусость перед господами — все это перемешано вместе. Может быть, тут и есть черты народные, но по крайней мере не нам признаваться в них… И жопа есть некоторое представительство человеческой природы, но смешно же было бы живописцу ее представить как типическую принадлежность человека. Назови Державина, Потемкина представителями русского народа, это дело другое; в них и золото и грязь наши par exelence[43]; но представительство Крылова и в самом литературном отношении есть ошибка, а в нравственном, государственном даже и преступление».

Еще пример. В конце 1826 года Вяземский дал Пушкину свою старую статью про Озерова и попросил сделать заметки на полях. По характеру этих заметок можно понять, что Пушкин, правя статью, изо всех сил пытался сдержать раздражение. Но все же не удержался и вынес финальный вердикт: «Часть критическая вообще слаба, слишком слаба. Слог имеет твои недостатки, не имея твоих достоинств. Лучше написать совсем новую статью, чем передавать печати это сбивчивое и неверное обозрение»…

…Нуждался ли Пушкин в Вяземском, в его дружбе и творчестве? Вопрос этот не такой простой, как кажется на первый взгляд.

Юрий Нагибин в свое время проницательно подметил, что Пушкин, в отличие от всех его друзей, был лишен возможности читать… Пушкина, и поэтому относился к дарованиям близких с огромной доброжелательностью и любопытством: этим компенсировалось отсутствие в его читательской жизни пушкинских стихов. В этом смысле Вяземский, безусловно, был Пушкину очень нужен. В письмах, обращенных к Вяземскому, не раз звучит одна и та же просьба: пришли новых стихов и прозы. И оценки Пушкиным творческих талантов князя мало сказать комплиментарны — зачастую они завышены (а критика, заметим, касается только частностей и никогда не обидна). «Присылай нам своих стихов; они пленительны и оживительны — «Первый снег» прелесть; «Уныние» — прелестнее», «Образуй наш метафизический язык, зарожденный в твоих письмах…», «Все, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно… читал я твои стихи в «Полярной Звезде» — все прелесть», «Твоя проза — богатая наследница твоей прелестной поэзии», «Прочел я давнишние замечания на Булгарина, это лучшая из твоих полемических статей», «“Разговор” прелесть, как мысли, так и блистательный образ их выражения», «Чуть не задохся со смеху, прочитав твою «Черту местности». Это маленькая прелесть», «Мой милый, поэзия твой родной язык, слышно по выговору», «Твои письма гораздо нужнее для моего ума, чем операция для моего аневризма. Они точно оживляют меня, как умный разговор, как музыка Россини»… Цитаты можно продолжать. Это ли не убедительные свидетельства того, что Пушкин высоко ценил творчество друга?.. Правда, можно уловить в этих однообразных похвалах — Пушкин постоянно употребляет слово прелесть в применении к Вяземскому — некоторую иронию. Но в заметках, предназначенных для печати, Пушкин всегда говорил о таланте Вяземского без всяких подтекстов, да и в многочисленных поэтических посланиях Пушкина к Вяземскому добрые чувства к адресату налицо. Если ирония и присутствовала, то она была глубоко запрятана от посторонних и, так сказать, неофициальна.

Об этом свидетельствуют воспоминания литератора барона Е.Ф. Розена. Он пишет, что Пушкин «позволял перебирать с ним критически лучших его друзей-литераторов, за исключением только одного из них. Лишь только коснусь слабой стороны этого NN, радушный, эпиграмматический Пушкин становится серьезен, и фраза моя пресекается». NN в этой записи — Вяземский. Розену было любопытно, почему Пушкин не позволяет шутить над стихами Вяземского, и он задался целью разгадать эту загадку. Однажды это удалось — когда Розен процитировал строку из «Послания к М.Т. Каченовскому» Вяземского («Как оный вечный огнь на алтаре весталок»). Пушкин неожиданно рассмеялся, сказал, что тут невольно напрашивается рифма «палок». И объяснил, что «частые резкие изысканности» Вяземского, «так и вызывающие эпиграмматическую критику», заставили его «вооружиться против нее, однажды навсегда, этою серьезною миною».

Но это единственное свидетельство того, что Пушкин мог подшучивать над Вяземским-поэтом, меркнет, даже если не знать всех вышеприведенных добрых пушкинских отзывов — а просто раскрыть «Евгения Онегина». Эпиграф к первой главе, аллюзия на «Первый снег» — «Согретый вдохновенья богом, / Другой поэт роскошным слогом / Живописал нам первый снег / И все оттенки зимних нег…» — наконец, появление князя «у скучной тетки», где он занимает Таню Ларину разговором…

Ну а верх доброжелательности Пушкина — это посвящение Вяземскому третьего издания «Бахчисарайского фонтана» (1830): «Посвящаю тебе стихотворение, некогда явившееся под твоим покровительством, и которое тебе обязано было большей частью успеха. Да будет оно залогом нашей неизменной дружбы и скромным памятником моего уважения к благородному твоему характеру и любви к твоему прекрасному таланту». Посвящение это цензура не пропустила, но князь о нем знал и ответил не менее велеречивым посвящением Пушкину своего перевода романа «Адольф», вышедшего год спустя: «Дар мною подносимый да будет свидетельством приязни нашей и уважения моего к дарованию, коим радуется дружба и гордится Отечество».