Жизнь спустя - Юлия Добровольская

– Очень просто, постригу я!

У меня к этому времени накопился опыт. Подросшие сыновья моих приятельниц наотрез отказывались ходить в парикмахерскую стричься «под бокс», в то время, как на Западе были в моде шевелюры. Мне удавалось уговорить неслуха с колтуном на голове прийти ко мне, я сажала его на стул в ванной мыть голову и, сперва ножницами, потом особой бритвой, стригла «стильно». (Между прочим, идея понравилась Лёве Разгону, он стал моим постоянным клиентом).

И вот мы с Викторией и с Катей, под надзором бабищи-санитарки, в просторной (больница старая), темноватой ванной.

Катя нормальным голосом просит:

– Тётя Юлечка, только стриги покороче, ведь в каждом моём волосе злой дух…

Санитарка подгоняет:

– Ну чего ты там валандаешься, давай скорее, чай ванная не для вас одних!

Я трясущимися руками кромсаю «злых духов» и плачу, а ко всему привыкшая Виктория удовлетворённо приговаривает:

– Вот как хорошо мы с тобой придумали!

…

Как мы познакомились? Юру я знала с детства, мы с Матусовыми дружили семьями с нижегородских времён, жили в одном доме в Плотничьем переулке. Потом надолго разъехались, мы – в Ленинград, а они – в Москву; отца Юры, всеми обожаемого доктора Петра Михайловича Матусова, назначили военным врачом в Лефортовский госпиталь. Там же служил военврач Николай Иванов, рано умерший отец толстушки-певуньи Иечки, которая вышла замуж за своего одноклассника Юру. Съехались в послевоенной Москве. С тех пор и до моего отъезда в Италию мы с Викторией были душевно близки и очень нужны друг другу. На своей пластинке со старинными русскими романсами она написала: «Удивительной, непостижимой Юлечке Добровольской от вечной поклонницы Виктории Ивановой», чем очень меня озадачила: «удивительной и непостижимой» была она, а не я.

Юрий Петрович Матусов был яркий человек, редкой остроты ума, с неиссякаемым чувством юмора. Надо послушать, как его по сей день, с неостывшей любовью, описывает-пересказывает миланец Ренцо Бендзони, его друг и сослуживец по московскому филиалу итальянской фирмы Финсидер.

В то итальянское лето 1981 года Эми и Марчелло с Камиллой были одержимы идеей уговорить меня остаться: «Ты в Москве захиреешь, тебе там нечего делать!». Они были правы. Но на двусмысленное положение невозвращенки я не соглашалась, у меня должны были быть «carte in regola», «бумаги в порядке». Я нутром это чувствовала, хотя ещё не знала, до какой степени университеты и издательства, где мне пришлось бы подвизаться, чтобы прокормиться, были левые, упорно просовет ские; Солженицына и Сахарова в лучшем случае игнорировали как изменников великого дела коммунизма.

Законный путь для советского человека, избравшего свободу, не считая эмиграции в Израиль, был, как я уже говорила, брак с иностранцем, с некоторых пор, под давлением международных соглашений, в СССР легализованный; в итальянском же гражданском кодексе и вовсе предусматривался «matrimonio simulato a fine umanitario e perciò annullabile subito» – «брак, заключаемый фиктивно в гуманитарных целях, а посему расторгаемый незамедлительно».

На такой обман, рискуя в свои почтенные годы выставить себя на посмешище, я, скрепя сердце, соглашалась.

В Кампале Моларе начались поиски жениха. Было много смеху и упражнений в остроумии. Особенно, когда в соседнем городке Моларе нашёлся холостяк средних лет по прозвищу Марко Поло – страстный путешественник, именно в силу своей страсти к дальним странам, вроде бы, склонный к сделке. Правда, выяснилось, что путешествует он на шармака, в кабине водителя-«дальнобойщика» импорт-экспорт.

Состоялись смотрины. Претендент на мою руку – голенастый мужичина – появился в гостиной маркизы Камиллы Сальваго Раджи в видавших виды шортах цвета хаки; он ходил в этих шортах и в застиранной ковбойке, изображая этакого экстравагантного англо-сакса, круглый год, но, признаться, больше походил на городского сумасшедшего.

Сговор не состоялся, жених меня отверг «по семейным обстоятельствам»: стали на дыбы его сёстры, заподозрившие, что я позарилась на его имущество. С тех пор прошло четверть века, а мы, вспоминая это сватовство, покатываемся со смеху.

Поиски, однако, продолжались.

Я тем временем выполняла намеченную программу. Меня ждал на Капри семинар по переводу для преподавателей русского языка.

По дороге, в Риме, я повидалась с Джулио Орландо, кузеном Паоло, и его женой – переводчицей, сделавшей для меня исключение из правила ночью работать, а днём спать. Провела день с двуязычной журналисткой Лией Львовной Вайнштейн, печатавшейся в туринской «Ла Стампе». (Мои публикации она рецензировала потом неукоснительно, посвятила целый подвал даже Словарю). Она жила одна, в особняке недалеко от Via Veneto, построенном в двадцатых годах архитектором Пинкерле, отцом Альберто Моравии, незадолго до того, как отец Лии, оптовый торговец тканями, сообразил перевезти семью из Таллинна в Рим, подальше от октябрьской революции. Престарелая Лия Львовна, до конца своих дней – великая труженица, привечала правильных людей из Советского Союза, таких как Юрий Трифонов с Ольгой, и эмигрантов из Остии – перевалочного пункта по пути в Америку. Она подружилась с Ниной Бейлиной, с Букаловыми.

Семинаром, организованным обществом Италия-СССР, заправляла Лучетта Негарвиль (хороша – глаз не оторвать!), дочь одного из основателей ИКП. Мы с ней заехали за её мамой Норой Борисовной и отправились на поезде в Неаполь, а оттуда на пароме на Капри.

Мой номер в гостинице Quisisana выходит на море, слева – отвесная гора, внизу, сквозь сочную зелень, белеют виллы и монастырь, видна Piazzetta, миниатюрная площадь, пуп клочка земли – знаменитого острова. Моя терраса с трёх сторон огорожена зарослями алоэ, по-нашему, столетника, того самого, что растёт (рос?) в горшочке на подоконнике каждого русского дома.

Мои слушательницы – в большинстве русские замужем за итальянцами – стонут: «Всю эту красоту отдала бы за русский лес!» и «Здесь не с кем слова сказать!..»

Занимались с увлечением. Людмила Дзеккини из триестинского университета все занятия записала на магнитофон. Чем занимались? – Элементарно, Уотсон! Азами теории и практики перевода. Тексты на двух языках: «Дикая собака Динго» Фраермана и «Чорт» Цветаевой.

С Капри, далеко не прямым сообщением, я добралась до Гарньяно на озере Гарда; там, на бывшей вилле Д’Аннунцио «Витториале» предстоял симпозиум по Блоку, к коему я не имела ровно никакого отношения; на моём участии (вернее, присутствии) почему-то настаивал устроитель, миланский профессор русской литературы Баццарелли.

Потом с неделю я (буквально) прохлаждалась у Эми в Грессонее, в горах Валле Д’Аоста (справа от нас – Монте Роза); впоследствии я буду жить у неё, точнее, над ней, на мансарде, каждое лето, много лет подряд.

День рождения застал меня в Велате у Гутузо. Из Палермо приехали все четверо Карапецца: Марчелло, несколько скованная Джиневра и их сыновья Марко и Фабио. Марко похож на отца, чуть заикается, выбирает между философией и литературной критикой; Фабио по-прежнему весь в музыке барокко и новейшей, где тоже много флейты; полученную от меня пластинку лучшего русского флейтиста Корнеева оценил.