Красный телефон - Юрий Поляков

– Что ты, бляхопрядильная фабрика, к частностям цепляешься, тут надо престиж державы спасать! В Бейкеровском комитете все тоже на ушах стоят, говорят: если мы не объяснимся, они отменят свое решение и присудят премию этому венгру!..

– Они ему тоже не читая присудят? – желчно спросил я.

Тут трубка снова перешла в руки Журавленко.

– Я бы на вашем месте не задерживал внимание на тактических мелочах, а сосредоточился на стратегических проблемах.

– Например?

– Далеко за примером ходить не надо. Вы поймите, Венгрия – самое слабое звено социалистического лагеря! Может произойти катастрофа. Венгерская интеллигенция и так уже мелко обуржуазилась! Присуждение этой премии венгерскому диссиденту может полностью разбалансировать ситуацию…

В мембране вдруг опять забился Николай Николаевич:

– Я тебя удавлю! Что ж ты, гад, мне резаную бумагу подсунул?! Ты же знаешь, мне читать некогда, я с вашими матпомощами и автомобилями с утра до ночи, как белка в колесе… Придешь еще ко мне за матпомощью – я тебе выпишу!

И снова мне был голос Сергея Леонидовича:

– Где роман?

– А вы у лауреата спросите! – ехидно посоветовал я.

– Запил твой лауреат! Прямо в Диснейленде. С Микки-Маусом. И потом, он ничего объяснить не может – повторяет, как попугай: «Трансцендентально» – и ржет! А чуть нажмешь на него, хамит: «Не варите козла!» Где роман спрятал, я тебя спрашиваю именем закона?!

– А не было никакого романа! Я все это придумал…

– Зачем?

– На спор… Я поспорил с одним мужиком, что могу из любого лимитчика всемирно известного писателя сделать. Видишь – сделал!

– С каким мужиком?

– Неважно. Я отвечаю за все.

– Ответишь! – растерянно пригрозил Сергей Леонидович.

Воцарилось молчание. Это была победа. Я наказал их всех. Это была моя премия, настоящая, громадная, неизбывная, по сравнению с которой все эти нобелевско-бейкеровские цацки – хлопушки с искусственной елки.

И вдруг в трубке возник нежный живой голос Анки:

– Ты это сделал, чтобы отомстить мне?

– Скорее да, чем нет…

– У тебя очень хорошо получилось. Талантливо. Я себя никогда еще такой дурой не чувствовала! Это лучшее твое произведение! Главненькое. Умри – лучше не сочинишь…

– Не сочиню, – вздохнул я и покосился на темневшую в серванте бутылку бесплодной «амораловки».

– А знаешь, я на вручение такое платье себе купила – совершенно белое, с малиновым поясом…

– Тебе идет белое.

– А он и в самом деле просто чальщик?

– Да.

– Неужели ты не мог хотя бы слов тридцать в него запихнуть? С ним же поговорить не о чем. Помнишь, как мы с тобой целыми ночами разговаривали… Ты мне стихи читал!

– Помню.

– А помнишь, какие ты стихи написал, когда еще за мной ухаживал? Помнишь?

– Конечно… – ответил я. – Я все помню.

– А помнишь, как ты мне звонил и дышал в трубку?

– Вестимо. Но это было потом, когда все кончилось…

– Глупенький! Кто тебе сказал, что все кончилось? Все только начинается… Я возвращаюсь с войны! Хватит. Штык – в землю!

– Правда?

– Я тебя когда-нибудь обманывала?

– Всегда.

– Да, в самом деле… Но я не тебя обманывала, я обманывала себя! А ты тоже меня обманул. Мы квиты. Давай теперь начнем с чистого листа…

Трубка неожиданно перешла к Николаю Николаевичу.

– С какого, на хрен, чистого листа? – заголосил он. – У нас тут целая папка чистых листов! Сколько можно?!

Потом я снова услышал ласкающий голос Анки:

– Папа нервничает – его можно понять! Если его выгонят с работы, это – катастрофа: книги писать он давно разучился… Нам просто будет не на что жить! Я буду голодать… Ты хочешь, чтоб я голодала?

– Хорошо! – внезапно согласился я. – С чистого так с чистого… Сколько у вас валюты осталось?

– Сейчас узнаю…

В трубке послышались сквалыжные разборки, шелест купюр, звон мелочи.

– Триста двадцать пять долларов… Акашинская премия не в счет. Ее, оказывается, наше государство забирает. Даже Журавленко ничего сделать не может, – объяснила Анка.

– Думаю, хватит. Возьми из папки чистую бумагу и ручку!

– Взяла!

– Теперь пиши заголовок: Автандил Гургенов. «Табулизм, или Конец литературы». Написала?

В трубке раздался заинтересованный голос Сергея Леонидовича:

– Это какой еще Гургенов? Любин-Любченко, что ли?

– Не твое дело!

– Как это не мое! Как раз мое.

– Я сейчас передумаю! – пообещал я.

Ситуацию смягчила Анка.

– А знаешь, – вздохнув, сказала она, – я тут все время тебя вспоминаю…

– Как?

– Неужели забыл – как…

– Нет, не забыл…

На глаза у меня навернулись теплые слезы.

– Пузик, а с кем ты так рано разговариваешь? – голосом сонной Софи Лорен спросила Ужасная Дама и, нежно вминая в матрац, погладила меня по голове.

– Сам с собой. Спи!

– Кто это там у тебя? – ревниво поинтересовалась Анка.

– Радио… Записывай! С абзаца: «По справедливому замечанию Готфрида Бенну, написание поэтической строки – это перенесение вещей в мир непостижимого. Но если от неведомого образа мы продвинемся дальше, в область невидимого, то несомненно должны вспомнить знаменитую «черную соль» алхимиков! Хотя, по мнению Юнга…» Написала? Хорошо, буду диктовать медленнее…

Когда я закончил диктовку, рыжее утреннее солнце уже просунуло свои щекочущие тараканьи усики в мое окно.

– Спасибо! – сказала Анка. – Ты – друг. Я тебя целую. Пока!

Это был ее последний поцелуй. Даже не воздушный – телефонный… (Запомнить навсегда!)

1

Я тоскливо глянул в иллюминатор: мы неслись сквозь рваный молочный туман. Самолетное крыло, точно гусиной кожей, было покрыто бесчисленными стальными заклепками и такими же бесчисленными крупными каплями воды, отличавшимися от заклепок только чуть заметным дрожанием. Внизу, под накренившимся и трепещущим крылом, виднелась бурая, с желтыми отмелями лужа Химкинского водохранилища: там, как спички, плавали лодки. Дело шло к развязке: самолет круто заходил на посадку. Я ощутил над собой душное парфюмерное облако и поднял глаза.

– Вам передавали привет! – сказала стюардесса, одаривая меня своей вставной улыбкой.