Сокровище альбигойцев - Морис Магр

Мы пошли дальше и свернули в узкую улочку. Торнебю подвел меня к дому, где трудился столяр; во дворе валялся ствол давным-давно умершего дерева, испещренного короткими параллельными линиями. Торнебю внимательно посмотрел на него и сказал:

— На этом дереве мой дед и прадед каждый год делали небольшие зарубки. Они запечатлевали в древесине свой процесс старения. Но дети, забавляясь, покрыли черточками все дерево, так что теперь на нем видны знаки многих тысячелетий, а возраст моих предков утрачен навсегда.

Внезапно он упал на колени, из уст его полилась бессвязная речь, и я увидел, как лицо его оросилось слезами.

— Что с тобой, Торнебю, и почему ты бьешься головой об этот ствол?

— Я плачу из-за того, что причинил зло своему отцу. Именно к этому дереву он привязывал меня, когда хотел высечь за грехи. Если бы я был трудолюбив, если бы выполнял порученную мне работу, то наполнил бы его душу удовлетворением и не вынуждал бы сечь меня.

— А твой отец сильно бил тебя?

— Да, сильно и долго. Но удары были прямо пропорциональны провинностям.

— А они оставляли следы?

— Глубокие шрамы, рубцы от которых видны до сих пор. Но он хотел изгнать из моего тела зло.

Услышав насмешливое хихиканье, мы умолкли. Столяр вышел на порог своей темной мастерской и презрительно окинул взором коленопреклоненного Торнебю.

— Точно, отец бил его толстой веревкой, завязанной в узел, но этот маленький негодяй заслуживал наказания: из гнилого зерна родится зерно и вовсе отвратительное. Тот Торнебю, отец вот этого Торнебю, слыл самым гнусным негодяем во всей округе, он ушел из Валантина под конвоем солдат сенешаля, а потом его повесили — не знаю где.

Торнебю встал и громко произнес:

— Он пал невинной жертвой ложного обвинения.

— Торнебю-сын вряд ли заслуживает лучшей участи, чем Торнебю-отец. Не хочу, чтобы воздух, которым я дышу, был запакощен потомком этого гнусного рода. Прочь отсюда, или раскаешься, что вернулся в Валантин.

На порогах домов стали появляться люди, в окнах замелькали головы. При имени Торнебю выражения лиц становились угрожающими. В нашу сторону полетел камень, а за ним и второй.

— Идем, — сказал я своему товарищу и поспешно увлек его за собой. Когда же, отойдя на безопасное расстояние, мы увидели перед собой башню Сен-Годенс, я кротко спросил у него: — Быть может, жители Валантина все же не настолько великодушны, какими ты их расписал?

— Одна-две овцы не делают погоду в стаде, — лаконично ответил Торнебю.

— Быть может, твой отец только ступил на путь к той святости, которую тебе было столь радостно в нем обнаружить?

— Великий святой вполне может быть повешен. Разве не был распят Иисус Христос? — ответил Торнебю и зашагал еще быстрее, так что скоро я перестал успевать за ним.

И тут во мне вспыхнул свет.

— Не иди так быстро, Торнебю, мне трудно поспевать за тобой.

У приходских священников есть специальные книги, куда они заносят браки, рождения и смерти. К несчастью, гугеноты сожгли немало таких книг, чем нанесли ущерб и генеалогическим изысканиям, и знаниям о прошлом.

Кюре из Тараскона, что в провинции Арьеж, был мудрый старик: он сбежал, когда стали грабить его церковь, но прекрасно помнил все записи в приходских книгах, ибо из любопытства часто наводил справки.

— Много воды утекло за века, — сказал он мне, — и много людей появилось на свет. Я не могу поклясться, что видел на страницах книг имя Амьеля Экара. Но в Тарасконе всегда жили Экары. Впрочем, скоро, пожалуй, их совсем не останется, ибо единственный человек, носящий это имя, очень стар и у него нет детей. Это одинокий и упрямый старик, и вам вряд ли удастся из него что-либо вытянуть. Он не ходит в церковь, но не исповедует и реформированную веру.

Остановившись в гостинице, мы отправились гулять и дошли до жилища Гильома Экара, обитавшего в низеньком домике на окраине города, почти на самом берегу Арьежа.

Кюре был прав. Гильом Экар отмалчивался, а в какую-то минуту мне даже показалось, что он сейчас выставит нас за дверь. Но для этого он был слишком ленив. Я приходил еще много раз. Наконец я рискнул поведать ему об истинной цели своих визитов: не знает ли он, не было ли в его семье некоего духовного сокровища, передаваемого из поколения в поколение, и не положил ли начало этой цепочке его предок Амьель Экар, живший тремя веками раньше?

После этого вопроса поведение моего собеседника резко изменилось. Он прекратил притворяться глухим, и я быстро понял, что слух у него необычайно острый. Теперь он засыпал меня вопросами. Почему я пришел? Чего хотел? Что мне известно?

В тот день Торнебю со мной не было. Я шел по дороге и на берегу Арьежа увидел Гильома Экара; запрокинув голову, он сосредоточенно смотрел в небо. Раздвинув кусты, ограждавшие садик перед его домом, я направился к нему. Он встрепенулся. По его суетливым движениям я понял, что он старше, чем выглядит. Черты лица иногда позволяют старости спрятаться: так гений мастера прячется под слоем нанесенных им красок и проявляется только тогда, когда усилия души приводят в движение составляющие его элементы.

Гильом Экар оказался еще старше, чем я изначально думал, а когда он начал вспоминать о своей юности, я только укрепился в своем мнении. Рассказ его был безрадостным. Он проклинал свою молодость и те ошибки, которые она заставила его совершить. Всю жизнь его терзало раскаяние из-за проступка, совершенного в те годы. И этот проступок имел отношение к вопросам, с которыми я к нему явился; эти вопросы вновь пробуждали в нем угрызения совести.

Да, тайна была, и в семье Экар ее передавали от отца к сыну. Его отец, Мартен Экар, не раз намеревался поведать ее сыну, но никак не мог решиться и постоянно откладывал на потом. Он считал сына слишком юным, слишком легкомысленным.

— А я таким и был, — печально произнес Гильом Экар. — Ценил свою молодость необычайно высоко и внимал отцу без должного почтения; что бы тот ни говорил, я не придавал его речам никакого значения. Затем в жизнь мою вошло зло в облике женщины. Она была испанкой. Стоило ей запеть, как я забывал обо всем. Настало время, и отец почувствовал, что скоро умрет. Я был рядом с ним. Но именно в тот вечер я пообещал испанке поехать вместе с ней через горные перевалы в Андорру: она хотела добраться туда верхом на муле. Велев передать, чтобы она меня не ждала, я остался с отцом. Но она все же вышла на дорогу и принялась насвистывать песенку, служившую нам условным знаком. Отец взял меня за руку. «Я должен кое-что тебе рассказать», — прошептал он. Голос его был подобен дуновению легкого ветерка. Чтобы расслышать его, следовало приложить усилия. Но я слушал свист и прикидывал, как далеко находится та, что пленительным свистом призывает меня. Отец говорил долго. Я кивал, делая вид, что все понимаю, но не слышал ничего, кроме той песенки.