Давай поговорим! (сборник) - Михаил Михайлович Попов

Да! Я хотел сначала убедиться, что с Элизабет все в порядке.

– Вы рассуждали вполне логично.

– Да! Но я мог отдать деньги вам!

– Меня тоже могли обыскать.

– Я мог засунуть их за какую-нибудь картину, запихнуть между книгами. Почему я положил их ему под подушку?! Почему?!

Ватсон нахмурился и поглядел в свой саквояж: там лежал заранее снаряженный шприц.

Холмс, не глядя на него, усмехнулся.

– Не бойтесь, Ватсон, успокаивающее не понадобится. Налейте лучше виски.

Доктор с удовольствием выполнил просьбу. Холмс приподнялся на локте и взял рюмку двумя пальцами.

– Представляю, как страдал наш старик. Мне стало известно, что отец сэра Оливера Джон Уиллогби закончил жизнь при странных обстоятельствах. Существовало даже подозрение, что он был убит. Ходили слухи, что тут замешан кое-кто из родственников.

– Вот как?!

– Трудно что-то утверждать, но не исключено, что сэр Оливер жил все эти годы в атмосфере кошмарных семейных воспоминаний и наша невинная забава послужила лишь катализатором его поступка.

– Вы хотите сказать, что на сердце сэра Оливера лежал старый тяжкий грех?

Холмс задумчиво отхлебнул из бокала.

– Не думаю, что именно это я хочу сказать. Сэр Оливер подчинился требованию сюжета, в который уверовал. Меня занимает другое: почему я пошел на поводу у чужого замысла? Ведь только этим можно объяснить мою выходку с деньгами. Но ведь я к тому времени не читал романа!

– Да, я знаю, романов вы не читаете.

– Этот пришлось.

– Утверждают, Холмс, что это великое произведение.

– Но не до такой же степени!

Давай поговорим

…и вот еще какая пришла мне напоследок мысль: вольно или невольно, но главным героем произведения сделалось озеро, с его живописными берегами и таинственной беседкой.

Стендаль

…пусть пока полежит в куче картофельных очистков, пустых консервных банок, грязных полиэтиленовых пакетов, промасленной бумаги, хлебных корок, вонючей ваты — в общем, всего, от чего освобождается ежедневно любая коммунальная квартира. Ну что ж, мне наконец повезло в жизни. Я не склонен переоценивать ни участие какой-нибудь высшей силы, если она имеется где-то и поглядывает в мою сторону благосклонно, ни случайность случая, таким образом подтасовавшего события, что все произошедшее столь соответствует моим давним и туманным ожиданиям. У праведника гора от крупицы веры съезжает в море, а я даже пальцем не пошевелил, а рассыпавшийся типографский шрифт сложился в «Энеиду».

Ночью я практически не спал. Еще бы, меня не свалила бы доза снотворного, достаточная для самоубийства самого здорового здоровяка. И не только голова — мне казалось, что воспламенился весь мой полиомиелит, зашевелились силы, названия которым я даже не знал, и, появись поблизости какой-нибудь авторитетный тип и прикажи мне «встань и иди», я бы встал и пошел. Самое интересное, что сейчас я бы уже не променял свое положение на этот евангельский фокус.

Ночь двигалась очень медленно, но я, собственно, и не торопил события. Веселое возбуждение, не оставлявшее моего укромного замершего тельца, позволяло мне до бесконечности длить самое лучшее из наслаждений — предвкушение. До бесконечности или, вернее, до возвращения Варвары. Варвара, я думаю, сразу почувствует, что в квартире лежит труп.

Наша коммуналка имеет на пять семей всего лишь одно окно, выходящее на восток. Я лежал с закрытыми глазами и представлял себе, как бледный рассвет овладевает порочным натюрмортом кухни: пять помойных ведер, страшные порезы на замызганных клеенках, инфернальный закуток раковины, кафельный пол в плохо различимых язвах, разводы копоти на потолке, разнокалиберные и чем-то отвратительные чашки на подоконнике. Из кухни свет проникает в затхлый угол за ситцевыми занавесками, пахнущий караван-сараем. А может, и не пахнущий, может, мне всего лишь так кажется, что странно, потому что я никогда не разделял брюхановского отношения к семье Равиля. И вот, когда свинцовое дыхание самого главного в моей жизни рассвета коснулось ситцевых, в блеклых цветочках, занавесок, ограждающих татарское гетто, стукнула входная дверь. Я напрягся.

Все же надо отдать должное самому себе — я неплохо изучил окружающих меня людей. Варваре понадобилось всего несколько минут, чтобы уловить новое и зловещее в атмосфере коммунального жилища. Может быть, здесь дело в профессиональном обонянии, запах пороха очень въедлив. За десять лет сторожевой деятельности моя тетушка его нанюхалась. Может быть, дело в струе электрического света из щели в двери его комнаты — странное зрелище в столь ранний час. Но мне почему-то приятнее думать, что здесь имели место более тонкие моменты отношений между людьми.

Через сорок минут в квартире царило столпотворение. Приехало следствие — два молодых человека, — я их мельком видел, когда они проходили мимо моей открытой двери.

Все, а в эту ночь у нас все были дома, что само по себе является немалой редкостью, очень близко приняли эту историю к сердцу. В самом воздухе квартиры, пока экспертиза закрылась в комнате трупа, чтобы совершить свои фотографирования и замеры, поселилась истерия. Например, Мариночка забегала ко мне дважды, глаза и руки прыгают, все время прикуривает, пытается говорить о чем-то отвлеченном, что выглядит нелепо. В общем, от безумно самоуверенного облика не осталось и следа. Если она так будет себя вести и на допросе, то это хорошо, хотя я еще и не решил, нужны ли мне эти пинкертоны. Под конец она все же задала несколько естественных женских вопросов: «Что же теперь будет, Илюша? Что же теперь нам делать, Илюша?» Разумеется, в мои планы не входило на эти вопросы отвечать, но их появление в устах нашей непробиваемой Мариночки было хорошим предзнаменованием.

Платон встал, как всегда, с перепою. Расстроенная нервная система дребезжала в каждом его движении. Больше всего выдавал его волнение кашель: по этому кашлю можно было не только поставить диагноз — интеллигентский алкоголизм, — но и восстановить все необыкновенное прошлое этого интеллигента. Он тоже зашел, сел в головах и стал постукивать мундштуком дешевой, но помпезной на вид трубки по гниловатым чубам. Варвара сидела у себя за шкафом, и он привычно не обращал на нее внимания. Откуда-то Платон уже знал, что дело совершилось при помощи пистолета, и поэтому чувствовал себя отвратительно. Говорил он, как всегда, много, самовлюбленно, очень литературно, хотя и стараясь соблюдать подходящую моменту общую скорбность.

Разговаривать с ним о чем-нибудь серьезном мне представлялось сейчас преждевременным, и я только слегка и, как мне кажется, достаточно печально улыбался. Значительно больше меня занимала реакция Варвары. Она сидела на стуле за гардеробом, так что мне были видны только ее целомудренные колени и узловатые кулаки на них. У меня создалось впечатление, что