Лебеди остаются на Урале - Анвер Гадеевич Бикчентаев

петух замолчал.

Тяжелые тучи опустились ниже.

Не судьба тебе, Карасяй, жить по-городскому. Перестанут шуметь роторы, звенеть стальные канаты, лязгать цепи, уедут все приезжие, и наступит покой в долине хлеборобов.

Когда Буран пришел домой, Камиля еще не спала. Она с тревогой взглянула на него, потянулась к нему, чтобы поцеловать.

— Погоди, дай раздеться, видишь, какой я грязный, — с деланной суровостью отстранил он ее.

Однако, не удержавшись, привлек ее к себе, чмокнул в губы и в глаза.

Поставив на стол молоко и хлеб, Камиля сказала:

— Слушай, Буран, как ты думаешь, можно мне пойти помочь Людмиле Михайловне?

— Сейчас? — удивился он.

Только Камиля могла так заботиться о других.

— Что ж, иди. Только возвращайся поскорее. Я должен быть на буровой через три часа.

— Тогда я пошла, — проговорила она, целуя его. — Для Салаватика молоко в бутылке.

Проводив жену, Буран вытянулся на кровати. Однако ему не суждено было поспать: с жалобным криком проснулся малыш.

— Ты того, спи, — попытался он успокоить расшумевшегося сына, качая люльку, как это делала Камиля.

Мальчик не умолкал.

— Вот возьми соску и соси. А я прилягу. Мастер отпустил меня всего на три часа. Понимаешь, Салават, как это мало, или нет? Дай мне отдохнуть. Мне надо хоть немного поспать.

Салават не слушал Бурана. Собравшись в комок, он орал истошным голосом. Буран вынужден был подняться.

— Ну, чего ты разорался? — спрашивал он, не зная, как унять разбушевавшегося Салавата. — Чего ты капризничаешь?

Приподняв ноги мальчика, проверил пеленки — сухие. Покачал люльку, но ребенок не переставал плакать.

— Ну и черт с тобой! — рассердился Буран. — Поревешь, поревешь и уснешь.

Повалившись в постель, он попытался заснуть. Да разве уснешь, когда такой крик в избе?

С неприязнью подумал о жене: «Не обошлись бы там без нее! Подумаешь, какое важное колесо! Нет чтобы о муже подумать, — ведь двое суток на ногах, подбросила этого пискуна, и он разоряется среди ночи, будто ему на ноги наступили».

Этот чужой ребенок всегда портил ему настроение, хотя Буран и старался привыкнуть к нему. Всегда Салават стоял между ним и Камилей. И так будет всегда… Камиля никогда не будет принадлежать ему полностью, всегда будет делить себя между ним и сыном.

— Да замолчишь ты или нет?

Грозный окрик подействовал на какое-то мгновение, но через минуту ребенок заорал пуще прежнего.

— Сдох бы ты, что ли!

В Буране закипела ярость. Этот сосунок смеет ему мешать спать! У него осталось только два часа для сна.

Вскочив на ноги, Буран склонился над колыбелью с искаженным от ярости лицом.

— Молчать!

Вся боль, накопившаяся в нем в течение этих недель, вырвалась наружу. В сердце бушевала ярость, дремавшая до этого в каком-то уголке.

Подняв мальчика, затряс его. Закатившиеся глаза, посиневший рот… брови Хамита, губы его! Фу, какой противный!

— Теперь узнаешь! — бормотал Буран, неумело заворачивая ребенка в пеленки. — Отнесу к матери, можешь там визжать!

Сказано — сделано. Он выскочил из дому, держа в руках истошно кричавшего ребенка. Пеленки развевались на ветру. Сейчас он бросит этого крикуна и скажет Камиле:

— Не оставляй своего сосунка, иначе не ручаюсь за себя!

Черные тучи закрыли небо. И вдруг извилистыми тропками пробежала молния. «Как лестница вокруг вышки, — подумалось ему. — Надо торопиться!»

Бежали двое мужчин, несогласных между собой. Их с полным правом можно было назвать соперниками. Нет мира между ними!

Буран споткнулся, чуть не выронив ребенка.

— Ага, не хочешь умирать! — с ненавистью прошипел он. — Ишь как вцепился в меня?

Вот яр, сейчас надо свернуть налево и идти по тропе вдоль траншеи водопровода.

Из-за Девичьей горы выползали темные тучи, сотрясая воздух раскатами грома. Зачастили молнии, осветив силуэты горных вершин, темные пятна пещер и грозные взлеты крутых скал.

Совсем недалеко, ослепив Бурана, ударила молния. Почудился шорох огня, и вслед за ним с грохотом раскололось одинокое дерево, росшее в нескольких десятках шагов от Бурана. По стволу его забегали языки пламени.

— Вот видишь, из-за тебя приходится бежать в такую непогоду.

Смерть прошла рядом, обдав Бурана своим горячим дыханием. Невольно подкосились ноги. Буран сел на землю, прижимая мальчика к груди. «Придется переждать, — говорил он Салавату. — Не следует играть с молнией. Мы с тобой одни в открытом поле…»

Внезапно Бурана охватил страх — не за себя, а за ребенка. Он вскочил. Теперь у него была только одна мысль — укрыться! Поскорее вернуться домой!

И два соперника, один из которых нес на руках другого, побежали в аул.

Ребенок перестал плакать. Он трепетал при каждом раскате грома.

Скорее бы домой!

Ноги скользили, колотилось сердце. А над головой бушевало небо, посылая на землю то огонь, то воду.

Открытая дверь ударяла о косяк, при каждом порыве ветра. Буран плотно закрыл ее и, бережно уложив сына в люльку, разыскал сухие пеленки. Его мучила одна мысль: теперь Салават обязательно заболеет.

— Вот видишь, сынок, как нехорошо ссориться…

И он заплакал скупыми мужскими слезами, и в этих слезах вылилась боль неудач и страданий. А мальчик смотрел на него осуждающе, совсем как взрослый.

3

Милованова сидела за столом, перелистывая коллекторский журнал. Услышав шаги в сенях, она пересела к микроскопу, чтобы вошедший не заметил ее волнения.

— Все смотришь? — спросил Шаймурат, переступив порог.

— Все смотрю…

Милованова улыбнулась. Опять старик начнет расспрашивать: «Правильно ли, что по этим камням историю земли читают? Верно ли, что в Баймаке начали строить новый завод, а под Уфой — другой?»

У Шаймурата резко очерченное лицо: широкий, приплюснутый нос, полукруглая седая борода, глаза прикрыты морщинистыми веками. Присев на край табуретки, он маленькими, как у женщины, руками стал плести кнут из мочала. Сплетет и подарит какому-нибудь деревенскому мальчишке.

Миловановой не мешает шорох мочала. Неожиданно старик спросил:

— Людмилка! Ты все споришь и споришь со всеми. А права ли ты сама?

Людмила Михайловна с испугом взглянула на Шаймурата. Он сидел в прежней позе, ловкими пальцами сплетая мягкие, податливые ленты мочала. В глазах старика застыла веселая искорка, в них были вызов и ожидание.

— Думаю, что права.

— Нет, не права! — настаивает Шаймурат. — Зря ты обижаешь главного геолога!

— Такого обидишь!

— А ты, Людмила, обижаешь… Свадьбу надо отпраздновать…

Не первый раз старик затевает этот разговор. Он по-своему смотрит на человеческие отношения…

— Хватит об этом!

Шаймурат не настаивает. Он сказал то, что хотел. Остальное не его дело.

Немного погодя пришла Камиля, а потом и Белов. Снова все будут сидеть до утра. Долото идет по нефтеносному горизонту, важно не упустить наиболее благоприятный момент для опробования.

Дали пробу с глубины шестисот восьмидесяти метров. Опять