Высший пилотаж киллера - Николай Басов

Немецкий коньяк я нахожу слишком пресным, болгарский – очень сухим, а греческий – сладким. Но так как Аркадия выбирала по своему вкусу, пришлось смириться. Впрочем, коньяк был неплох и даже не чрезмерно сладок.

Мне нужно было успокоиться, и я успокаивался. Это было настолько очевидно, что Аркадия это тоже поняла. Она подкатила ко мне очень близко, лизнула свою рюмку и положила свою теплую, очень нежную руку мне на запястье. В этом прикосновении было столько нежности, что я долгое-долгое мгновение верил, что она и в самом деле испытывает ко мне приязнь.

Она попросила:

– Расскажите мне о вашей жене.

Это было очень удобно. Позволяло не выдавать никакой значимой информации, а располагало собеседника к себе, да и подразумевало какую-то ответную откровенность.

Я рассказал кое-что о нашей странной любви, как венчались и как во время венчания меня завербовали.

– А что теперь? – спросила она.

Ведь вся эта история была странной, настолько, что, даже рассказывая, как все было, я не мог поверить, что она произошла с нами, а не с кем-то другими.

– Она живет своей, размеренной и очень красивой жизнью, держит салон красоты в Берлине и омолаживает русскую клиентуру. А я здесь борюсь с экономическими преступниками и рискую жизнью непонятно чего ради.

Мы посидели молча. Вообще-то мне можно было бы и подлить, но я стеснялся просить Аркадию об этом, она очень уж глубоко задумалась. Впрочем, стоило мне сделать движение, чтобы встать к бару, она очнулась, посмотрела на меня, улыбнулась и извинилась:

– Я плохая хозяйка. Давайте вашу рюмку.

Когда вернулась с новой порцией, я с удовольствием погрел тонкое стекло. Запах был лучше вкуса, хотя эти слова не совсем справедливы к такому благородному напитку, как этот коньяк.

Я вздохнул. И спросил:

– Ты работаешь на Контору?

Она удивленно посмотрела на меня. Помялась, наверное, ей было неприятно в этом сознаваться. И правильно, мне тоже иногда было это не к лицу. Но сейчас речь шла о более серьезных поворотах дела, поэтому я твердо посмотрел на нее, и она ответила.

– Конечно, иначе как бы я привела весь этот механизм в действие?

– Тебя за это так приложили? – я подбородком, со всем доступным мне тактом указал на ее укутанные пледом ноги.

– Нет, работать на вас я стала позже. Когда у меня нарисовались существенные успехи на западных биржах. В Конторе с этим как раз обстояло очень скверно. Почему – не знаю, они не все говорят, как ты понимаешь.

– И тут еще Шеф, твой старый друг, нашелся, и прибыль им была нужна позарез. Да, я понимаю, как они все это организуют.

Она улыбнулась. Допила свой коньяк, съездила еще за немалой толикой золотистой жидкости.

– Наверное, ты правильно понимаешь. Они не только внедряют туда своих агентов, они и тут не теряются.

Я кивнул.

– Да, было бы странно, если бы они не придумали ничего тут, на своей, так сказать, территории. Но вообще-то, этот вывод не очень хорош для меня. Потому что получается… Ты извини меня, получается, это дело – всего лишь мелкая война за рынок?

– Ну, для меня это – и возможность поставить точку в смерти Веточки. И борьба за очень крупного клиента. Действительно очень крупного. На сотни миллионов марок, ну, только не сразу, конечно, а постепенно. Ведь пойдет этот клиент через Прилипалу, его кинут, и он разместит рабочие места в Польше или Болгарии. А сейчас немцы очень серьезно смотрят на Россию, когда думают об организации новых производств. Цена на труд совсем другая, чем у них. И от этого всем будет хорошо, разве не так?

Мы, кажется, уже об этом говорили. Только тогда я не думал об этом с такой определенностью. – Я за честность. Но мне почему-то не нравится, что чиновники из нашей Конторы наживутся, используя свою тайную власть в таком деле, в котором любое их экономическое участие было бы расценено по законодательству нормальной страны как противоправное.

Она блеснула глазами.

– Мне странно слышать это от Терминатора. Ты сам не очень законопослушен, когда нажимаешь на курок автомата.

Не следовало ей этого говорить.

– Это вполне в русских традициях – подставлять под пули дураков вроде меня, а потом упрекать их в жестокости…

Она опустила голову. Но все еще пыталась защититься.

– Так же нехорошо упрекать нас в том, что мы используем свое оружие – деньги и наживаемся на этом.

Я покачал головой. – Ты не поняла. Я не тебя упрекаю, ты – делец, деляга, барыга, финансист, у тебя действительно – деньги вместо «узи». Но я полагал, что государственным чиновникам в Конторе нужно думать о чем-то ином, а не о выгоде и прибылях.

– Они и думают, как ни странно. И они не виноваты, что только под их очень жестким контролем можно допустить вложение денег в так называемые технологии двойного назначения. Для России это нормально. Да так, кажется, поступают во всех странах.

– Для других стран – не знаю, не думаю, что все именно так. Там для этого существуют предприниматели, они делают это лучше. А для России почему-то именно чиновник стал предпринимателем, и даже такие дельцы, как ты, полагают, что это сойдет для России. Это очень ответственно внедряется в наше сознание и принимается как норма на самом высоком уровне. Вообще, считается нормальным все, что ни взбредет в голову очередному клану патентованных сволочей, урвавших способность влиять на реальные события. И они влияют. И лишь тогда научатся, может быть, не влиять, когда за иные влияния их будут судить по-настоящему, а не по-кукольному. Вот ведь получается, есть преступники, есть военные преступники, но нет статуса политического преступника – лица или группы лиц, которые совершили преступления против человечности и конкретных лиц, используя свою политическую власть и влияние. А жаль, здорово с этой точки зрения было бы оценить действие всей нашей так называемой элиты. Как ты думаешь?

Она смотрела на меня очень большими, печальными глазами. На мгновение мне стало тяжко. Показалось, это погибшая Веточка смотрит на меня. Как-то очень уж Аркадия помолодела сегодня вечером.

Я пригляделся… Ах, осел, она же сделала себе лицо, а я и не заметил. Она постаралась, навела тени, какие-то краски и стала в самом деле гораздо привлекательнее, чем была. Я смутился. Я не знал, что теперь сказать.

Она вздохнула, поставила свою рюмку на край стола и поехала к двери.

– Способность думать чересчур концептуально так же мешает делу, как умение видеть только детали и не понимать общего плана. И еще, вы ругаете начальство, почему-то, мне кажется, у вас это стало привычкой. А это должно изрядно мешать. С таким чувством горечи не сделаешь ничего путного.

Она укатила, дверь за ней закрылась.

Я допил коньяк, поставил свою рюмку рядышком с ее и ушел спать.