Джентльмен Джек в России. Невероятное путешествие Анны Листер - Ольга Хорошилова

Вид Тифлиса. Рисунок И. Шопена. 1838 г.

Елизавета Павловна, жена генерала Головина, бывала в Эривани и кое-что знала о восточных делах: «Из Тифлиса до Тегерана один месяц пути. Шах сейчас не в Тегеране, а в Исфахане, и там же живет русский посол, а русский консул — в Тебризе. Головины дружны с русским послом, и супруг Головиной, и посол сделают для нас все от них зависящее. До Исфахана — не больше тысячи верст. Брат Головиной только вернулся оттуда — был в пути 18 дней. Путь туда нелегкий — все больше верхом».

И о том же говорил военный переводчик, месье Каон, подчиненный Головина: «Он проделал большой путь — с острова Сокотра через Красное море в Грецию и оттуда — в Тебриз и Тифлис. Поездка обошлась в 200 дукатов. 1 дукат = 3 русских рубля серебром или 10 русских рублей ассигнациями. Он сказал, что нам на 5 месяцев жизни в Персии хватит и 300 дукатов, а с 500 мы будем жить там по-царски. Отсюда до Тегерана — 1200 верст. Он считает, что из Шираза мы сможем прекрасно добраться до Бушира и Багдада. В Персии к англичанам относятся очень хорошо».

Дождь лил два скучных, серых, холодных, бессмысленных дня. И перестал так же резко, как начался. Штабная площадь вновь ожила — по ней проворно захлюпали торговцы, верблюды, чиновники. Тифлис приободрился, прогрелся, раззвонился апрельской листвой и щебетом вздорных птиц. Энн и Анна взяли дрожки и тяжело потащились, увязая в грязи, ко входу на армянский базар, куда уже лились пестрые разноязыкие реки людей.

На базаре

Это был город в городе — миниатюрная модель Тифлиса. Короба лавок вырастали друг из друга, делились, множились, словно клетки гигантского, не описанного еще наукой организма. Базар был подвижной, живой, смердящей плотью, всасывавшей в себя покупателей и шумно их переваривавшей. Людские массы медленно двигались вперед и назад, толкались, сыпали проклятия. Армяне, грузины, татары, малороссы, европейцы всех мастей и профессий, щеголеватые отглаженные прощелыги из Петербурга, нижегородские купцы в сюртуках, сапогах и штанах навыпуск, оборванные попрошайки с жалобно-злыми глазами и рукой, приложенной к сердцу.

Здесь и там робко мелькали модные капоры и драгоценные кашмирские шали — презрев грязь, толчею и животные липкие запахи, любопытные барышни смело сходили с дрожек и сливались с базарной толпой. А как они торговались, с каким очаровательным гневом требовали немедленно снизить оскорбительно высокую цену. Они были не промах, эти конфетные мадемуазели. Среди них были истинные красавицы — Анна мимоходом ловила их взгляды. Здесь крутились молодые художники, птенцы академий, длинноволосые, утонченные и развязные, в широкополых соломенных шляпах, свободных несвежих блузах, с деревянными коробами за спинами и ненасытными бегающими глазами — они искали натуру для своих пылающих романтичных полотен. Над тесными гудящими улицами висел сероватый смог. В нем мешались ругань, кузнечный дым, острые ароматы пилава, жирной баранины и обжигающей хашламы, кипевшей в огромных черных котлах. Базар двигался, кричал, кипел. Здесь было жарко в любой сезон. И было темно в любой час. Широкие козырьки лавок не спасали от солнца, но скрывали воров, утаивали подлог, запутывали европейцев, терявших ощущение места и времени. Понять его логику было непросто — ни схем, ни планов, ни спасительных надписей — ничего. Чтобы найти искомый закуток, нужно было его почувствовать — уловить тот самый запах, различить в звенящем хаосе тот самый звук. Плотный белесый дым и сладковатый аромат жира говорили, что поблизости готовят шашлык. По мелодичной трели молоточка можно было отыскать медника и ювелира. Мохнатые, будто парившие в воздухе, черные бурки были лучшей рекламой меховщиков. С ними спорили, ало рдея, парчовые халаты, распятые на шестах высоко над головой шоколадного перса, восседавшего на подушках в окружении сказочных исфаханских шелков. У раскаленной печки стоял дородный распаренный грузин в синей ситцевой рубахе с закатанными рукавами. Ловко работая локтями, мял тесто для «шотис пури». Потом лепил валиком белую мякоть к стенкам, длинной стальной вилкой выдергивал из огненной пасти горячие хлебцы с угольно-алой каймой и бросал их в плетеную корзину у ног. Вокруг пыхтел голодный люд, швырял медные монеты, наполнял дымными харчами деревянные плошки, хватал обжигающий хлеб и жадно рвал его зубами. Анна с Энн тоже кинули пару монет — и продавец, утирая пот с мясистого лба, завернул лепешки в коричневую бумагу и, улыбаясь, протянул им: «геамот», на здоровье.

Армянский базар

Портные на армянском базаре

А рядом полуголые прокопченные кузнецы, будто выпрыгнувшие из самой преисподней, молодецки били по ослепительно рдеющей железяке, и терпеливый жестянщик, глухой их сосед, выстукивал долотом и молоточком узорчатый ритм райской жизни на девственно-розовой медной плоти винного сосуда — «азарпеша». Над головой согбенного старика громко спорили нервный грузин и темно-бронзовый восточный торговец в смутно-синем архалуке и высокой бараньей шапке. Грузин кипятился, горел, ноздри его раздувались, как у карабахского жеребца, — он требовал сбавить цену. Но торговец цокал языком, перебирал в оливково-смуглых руках мягкий наборный пояс, водил костлявыми пальцами по рельефным блестящим плашкам, мотал головой и мычал: «Э-э-э, гюзель иш, ыйи фыят», хорошая работа, хорошая цена — бери или проваливай. За деревянной стенкой его лавки порхал услужливый брадобрей из Баку — легко скользил зеркальным лезвием по округлой голове грозного горца, послушно замершего на табурете, — зачерпывал пенку, смахивал с лезвия и снова прикладывал нож к намыленному челу башибузука. Его сосед-портной, окруженный чохами, архалуками и башлыками, балансировал на шатком стуле и, проклиная неловкую иголку, прилаживал к газырницам жесткий галун.

Подвоз бурдюков к духану

Турки на все лады пели о вечной, немеркнущей красоте ковров из Ушака. Говорливые армяне трясли у самых глаз покупателей баснословными бирюзовыми бусами и вытряхивали из бумажников последние ассигнации. Горы драгоценных камней красиво рифмовались с горами сказочных фруктов и специй всех запахов и почти всех цветов, разложенных на прилавках. Здесь продавали лучшие кулинарные специи. Специей жизни был табак. Смуглый, желтоволосый, с янтарными глазами старик в лоснящемся от старости бешмете сидел на изодранном килиме, поджав по-восточному ноги, курил короткую вишневую трубку, пуская дым из ноздрей, ушей и глаз. Вокруг на хлипких войлочных коврах висели длинноногие чубуки с серебряными накладками и эмалью, трубки из дерева и трубки из пены морской, из баснословного турецкого Эскишехира. Старик сидел, курил и грубыми каменными ладонями ровнял желтые горки, заботливо разложенные на бумаге оттенка полуночного исфаханского неба — на ней порошок казался желтее, вкуснее, желаннее. Но табак Анна оставила на потом: «Мы купили здесь лишь риса, изюма и немного овса». Напротив тщедушный зазывала выводил скрипучим растрескавшимся голоском какую-то персидскую песню о винах и манил внутрь смрадного дворика, где валялись, выпростав ноги, обезглавленные коровьи туши, обращенные в бурдюки. Там, в подвале, таилось черное логово дьявола, винный погреб, духан.