До конца времен. Сознание, материя и поиск смысла в меняющейся Вселенной - Брайан Грин

Половой отбор как ведущая сила художественной и артистической деятельности человека — теория интересная, но порождает больше споров, чем согласия. Исследователи задали множество вопросов. Является ли талант художника точным индикатором физического здоровья? Могут ли художественные способности быть настолько тесно переплетены с интеллектом и креативностью — качествами, обладающими неоспоримой ценностью для выживания, — что артистические наклонности распространяются путем естественного отбора без обязательного привлечения полового отбора? Поскольку половой отбор сосредоточен на мужчинах-художниках, как эта теория объяснит художественную деятельность женщин? И возможно, самое сложное. О публичных занятиях художественным творчеством в плейстоцене, как и о ритуалах ухаживания и брачных практиках той эпохи, мы можем по большей части только догадываться. Конечно, любовные победы Люсьена Фрейда и Мика Джаггера могут быть легендарными, но что это может нам рассказать о важности художественных или сценических навыков для репродуктивного успеха у ранних гомининов? В свете таких соображений Брайан Бойд предложил взвешенную формулировку: «Половой отбор был для искусства дополнительным, но не основным движителем»13.

Стивен Пинкер предлагает совершенно иной взгляд на адаптивную полезность искусства. В высказывании, которое часто цитируется как сторонниками, так и противниками этой точки зрения, он утверждает, что все искусство, за исключением словесного, представляет собой, по существу, вредные десерты, которые подаются человеческому мозгу, зацикленному на паттернах. «Такой мощный заряд чувственного удовольствия, как от куска чизкейка, не найти нигде в природе, потому что он представляет собой коктейль из сверхдоз приятных стимулов, который мы сами создали с явной целью: нажать на кнопку удовольствия»14, — пишет Пинкер и проводит прямую аналогию с искусством — адаптивно бесполезной штукой, которую придумали специально, чтобы возбуждать человеческие чувства, предназначенные для улучшения физической формы наших предков. И это не пустое суждение. По ярким мастерским аргументам Пинкера, до краев наполненным культурными аллюзиями, ясно, что сам он относится к искусству с глубокой симпатией. Нет, это бесстрастная оценка роли, которую искусство играет в одной конкретной задаче: повышении шансов на то, чтобы в мире наших пращуров следующему поколению были переданы именно гены наших предков, а не гены их безыскусных, лишенных слуха, неуклюжих скучных родичей. И именно в этом отношении, утверждает Пинкер, искусство бесполезно.

Эволюция, бесспорно, толкает нас в сторону вариантов поведения, направленных на улучшение биологической приспособленности, от поиска пищи, подбора партнеров и обеспечения безопасности до налаживания союзов, отваживания конкурентов и наставления потомства. Наследуемые варианты поведения, которые в среднем приводили к большему репродуктивному успеху, распространялись широко и становились базовыми механизмами решения каких-то конкретных адаптивных проблем. При формировании некоторых из этих вариантов поведения в качестве «морковки» эволюция использовала удовольствие: если какое-то поведение, способствующее выживанию, представляется вам приятным, вы с большей вероятностью будете ему следовать. А за счет качеств, способствующих выживанию, это поведение повысит ваши шансы прожить достаточно долго, чтобы оставить потомство, наделив будущие поколения аналогичными поведенческими тенденциями. Таким образом, эволюция порождает множество положительных обратных связей, которые делают приятными те варианты поведения, которые повышают приспособленность. По мнению Пинкера, искусство разрушает обратные связи, отсекает адаптивную пользу и непосредственно стимулирует наши центры удовольствия, позволяя получать «незаслуженные» с эволюционной точки зрения приятные переживания. Нам нравятся ощущения, которые искусство позволяет нам испытывать, но ни создание, ни переживание их не делает нас более приспособленными или привлекательными. С точки зрения выживания искусство — это фастфуд.

Любимый пример Пинкера — музыка, адаптивную бесполезность именно этого жанра искусства он излагает наиболее полно. Он считает, что музыка — акустический паразит, который пользуется эмоционально выразительной слуховой чувствительностью, имевшей когда-то давно для наших предков ценность для выживания. Так, гармоники — звуки, частоты которых гармонически связаны (частоты, кратные некоторой общей частоте), — указывают на единый и потенциально опознаваемый источник (физика гласит, что при колебаниях линейного объекта, будь то голосовые связки хищника или оружие, изготовленное из пустотелой кости, частоты колебаний, как правило, представляют собой гармонический ряд). Те из наших предков, кому такие упорядоченные звуки доставляли большее удовольствие, уделяли им, вероятно, больше внимания и потому получали больше информации об окружающей обстановке. Повышенная внимательность могла склонить весы выживания в их пользу, повысив их благополучие и поспособствовав таким образом дальнейшему развитию слуховой чувствительности. Повышенная восприимчивость к другим богатым информацией звукам, от грома до звука шагов или потрескивания веток, еще сильнее повышала внимательность к звукам и, соответственно, еще сильнее наполняла осознанность по отношению к окружающей среде. Так что те из наших предков, кто обладал лучшим слухом и был лучше настроен на звуковое восприятие, получали адаптивное преимущество и, соответственно, способствовали распространению звуковой чувствительности в последующих поколениях. Музыка же, по мнению Пинкера, воздействует на эту звуковую чувствительность и доставляет через нее чувственное удовольствие, не имеющее адаптивной ценности. Примерно как чизкейк искусственно стимулирует древнее адаптивное пристрастие к пище с повышенной калорийностью, музыка искусственно стимулирует древнюю адаптивную чуткость к звукам с повышенной информативной нагрузкой.

То, что Пинкер ставит в один ряд грешное удовольствие и возвышенное переживание, задевает. Он делает это намеренно. Смысл не в том, чтобы принизить наши переживания при общении с искусством, а в том, чтобы расширить представления о важном. Конечно, необычайно приятно отыскать эволюционную основу для того или иного варианта человеческого поведения и выяснить, что в нашей ДНК этот вариант отмечен несмываемой печатью одобрения. Как приятно представить себе, что искусство, которое многие причисляют к самым возвышенным достижениям человечества, сыграло значительную роль в самом выживании нашего биологического вида! Но, какое бы удовольствие мы от этого ни испытывали, такое объяснение не обязано быть верным. В этом нет необходимости. Биологическая приспособленность не единственный критерий ценности. Не менее чудесно и то, что мы можем подняться над нуждами выживания и выразить при помощи воображения нечто прекрасное, или тревожное, или душераздирающее. Значимость не обязательно связана с адаптивной полезностью. Много лет назад во время семейного обеда в местном ресторанчике, когда официант принес к соседнему столику чизкейк, моей маме, которая вечно сидела на диете, захотелось встать и приветствовать его. Это был жест уважения, который можно отнести не только к самому десерту, но и к тем вездесущим вариантам человеческого поведения, которые, по мнению Пинкера, попадают с этим десертом в одну адаптивную категорию.

Воображение и выживание