Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 24. Аркадий Инин - Винокуров

из ресторана. Разница была лишь в том, что перед Люсей это видение возникало в качестве кошмара, а перед Алексеем Павловичем… нет, он и сам бы не смог точно определить, какое именно это воспоминание. Было в нем и что-то приятное, по-мужски бодрящее, но было и что-то неловкое, нелепое, даже что-то обидное — не для него, для той женщины…

Алексей Павлович не то чтобы терзался, но все же маялся этими мыслями. И наконец решил: надо снова увидеться с Наташей. Зачем? А хоть поговорить. О чем? А там видно будет.

Ее дом — стандартную блочную башню — он отыскал не без труда — ведь тогда была ночь. Но все же отыскал — ведь как-никак бывалый фронтовой разведчик.

На двери подъезда красовался хитроумный кодовый замок. Но это не стало препятствием — замок был выдран с корнями разноцветных проводков. Как символ непокорного, неистребимого сопротивления отечественного Левши иноземным нововведениям

Алексей Павлович вошел в подъезд, нажал кнопку лифта. Кнопка зажглась красным огоньком… и ему почему-то вспомнилась авантюра внука Лешки с подругой Машкой: квартирный интерьер в лифтовой кабине и академик, лишившийся чувств при виде этого. Картинка была настолько яркой и впечатляющей, что Алексей Павлович с некоторой опаской заглянул в прибывшую кабину. Но она, естественно, была пуста.

Алексей Павлович усмехнулся своим нелепым опасениям, вошел в лифт и свою непродолжительную поездку совершил в спокойном одиночестве.

Алексей Павлович позвонил в дверь, и ему открыла Наташа.

— Здрасьте!..

Это было вовсе не приветствие, а возглас изумления, нечто типа «вот тебе, бабушка, и Юрьев день!».

— Здравствуй…те. — Вот Алексей Палыч как раз просто поздоровался.

— Добрый вечер. — Теперь и она наконец поздоровалась, но в дом не приглашала. — Чем обязана?

— Да мне бы с вами… поговорить бы мне…

— О чем?

Если бы он сам знал, о чем!

— Ну? — поторопила она. — Так о чем разговор?

— Если честно, сам не знаю…

— Узнаете — заходите.

Она хотела закрыть дверь, но он резко подставил ногу.

— Погоди, Наталья, я уж который день думаю… На душе муторно: обидел я вроде тебя…

— А я не гордая — прощаю. Все?

— Нет, постой… Я ведь тогда про что подумал…

— Ясно, про что! Что я вас замуж замешиваю.

— Ничего я такого не думал…

— Думали, думали! А я же… Мне просто показалось, вы — человек! Человек, с которым поговоришь, а он поймет… Знаете, как одной на свете тошно!

— Знаю, — неожиданно тихо сказал он. — Я, как Варя моя померла, сразу… угас, что ли. Вроде и друзья есть, и дети рядом, а все — одиножды один…

Он умолк — усталый, неприкаянный. Наташа глядела на него, словно видела впервые. И наконец сказала:

— Ну, чего мы стоим… Чаю, что ли, выпьем, у меня индийский — «три слона»…

На этот раз чай действительно оказался чаем. И беседа получилась самая что ни на есть чаевничья, российская, коротающая время и облегчающая душу. Он пришел поговорить, но как-то так вышло, что говорила больше она, а он слушал.

Наташа рассказывала про жизнь. Про свою жизнь. Но так похожую на множество других жизней других женщин. Казалось, он читал знакомую газету или смотрел бесконечную знакомую киноленту. Все как у людей. Сначала хорошая любовь, потом веселая свадьба, потом ребенок, потом водка… Все перепробовала: и письма в партком, и уходы к маме. Не помогло. С трех работ его за пьянку выгнали, а тогда уж и она не выдержала — туранула из дому своего Витька.

— Уже за тридцатник давно, а имя-отчества не нажил, — горько усмехнулась она. — Все ему: «Витек», «Витек»…

Алексей Павлович сочувственно кивал, слушая повесть ее жизни, и Наташе это как-то не понравилось. Она сменила грустную пластинку на бодрый лад:

— Да вы особо-то мне не сочувствуйте, не переживайте. У меня под окнами кузнечики пачками стрекочут!

— Ну! — обрадовался Алексей Павлович.

— Да уж! — гордо подтвердила Наташа. — И в любви вечной клянутся. — Но добавила для объективности: — Замуж, правда, не зовут.

— А-а, — увял Алексей Палыч.

— Чего — «а-а»! Кому оно нужно это замуж — ярмо на шею! — Наташа засмеялась. — А Витек-дурачок ревнует жутко, караулит меня, завязать божится. Только я ему больше не верю…

— Может, зря?

— Не зря! Хватит, изуверилась, устала, тихой жизни хочу. Я теперь из дому — на работу, с работы — домой. Девчонки в дискотеку зовут, представляете: дурочки — под тридцать, а все пляшут… А у меня теперь подружки в годах, вот наша завсекцией, помните, та, что «за линией Маннергейма»? Так она твердит: молодым стрекозлам одного надо, а тебе, Наталья, совсем другого. Надо прибиться к надежному берегу — солидному мужчине… Ой! — спохватилась Наташа. — Вы опять думаете…

— Да не думаю я! — огорчился Алексей Павлович. — Заладила тоже… И не слушай ты свою Маннергеймшу! Не в том счастье.

— Не в том, конечно. Знать бы только: в чем?..

На этот вопрос он не смог ответить. Да и кто бы смог?

— Папа! — раздался детский голосок.

Алексей Павлович резко обернулся: на пороге соседней комнаты стояла тоненькая девчушечка в ночной сорочке. Наташа метнулась к ней, подхватила на руки.

— Тамарочка, доченька, ты что не спишь?

Девочка прижалась к матери и очень вежливо сказала

Алексею Павловичу:

— Извините, пожалуйста, я думала, пришел мой папа, а вы совсем чужой дедушка.

Выйдя из подъезда, Алексей Павлович огляделся, ориентируясь в чужом районе, и выбрал курс к автобусной остановке.

Но едва он отошел от дома, как из темноты кустов вырос здоровенный детина и схватил его за грудки.

— Слушай, ты! Я тебя второй раз тут секу! Предупреждаю: третий будет последний!

Алексей Павлович вырвался из его лапищ, оставив с треском кусок ворота сорочки, и сам схватил детину за куртку.

— А ты кто такой, чтоб меня предупреждать?

— В морге узнаешь!

Детина занес было руку для удара, но свет луны упал на лицо Алексея Павловича, и он удивленно опустил руку.

— Тю! Ты ж старый…

Лучше бы он его ударил. Как угодно больно! Алексей Павлович стиснул зубы и бросился на детину. Тот небрежно оттолкнул его, так что он упал в канаву.

— Иди проспись, старичок!

Алексей Павлович вскочил и снова бросился на детину. Но тот легко остановил его длинной ручищей и так держал, с ухмылкой наблюдая, как противник впустую машет кулаками.

— Да я… я… — задыхался от ярости и горечи бессилия Алексей Павлович. — Я таких, как ты, в свое время…

— Верю, дедок, верю — в свое время, — детина был даже добродушен. — Только время твое прошло. И не спорь с Витьком!