Женщина справа - Валентен Мюссо

Я знал, что бесполезно пытаться ее разубедить. Она взяла мою руку, положила кольцо на ладонь и с улыбкой закрыла ее. Мы смотрели друг на друга, больше не обменявшись ни единым словом. В первый раз за много лет у меня из глаз хлынули слезы, и, к своему большому удивлению, я ничего не сделал, чтобы их удержать.

23 января 1959 года, пятница

Элизабет зажгла сигарету. Проходящий мимо электрик извинился, что задел кабелем ее ноги. Она отошла и села на край кофра на краю съемочной площадки и тыльной стороной ладони отогнала дым, который шел прямо в лицо.

Ей хотелось бы поразмышлять, но она не была способна ни на какую разумную мысль. Весь день провела, двигаясь на полном автомате. Уже шесть часов съемки, и она знала, что большинство дублей будут непригодными. Харрис ничем не был удовлетворен: он жаловался на освещение, на кадрирование, выставленное помрежем, декорации, даже на ее игру. «Ты не слушаешь, Элизабет. Ты не сосредоточена! Я хочу, чтобы ты бродила по дому так, будто ты привидение». Вот этим она сейчас, скорее всего, и была: пустая раковина, которая прохаживается перед объективом, бесчувственная к окружающему миру.

Она снова подумала о телефонном звонке, на который ответила вчера вечером, о встрече, которая ждала ее на выходе из студии, и об этом отвратительном шантаже, который ей надо будет принять… По сравнению с мрачным будущим, которое маячило перед ней, все казалось ей несущественным.

Она выдохнула новый клуб дыма, положила сигарету на край кейса, затем скрестила руки поверх платья. Она нахмурилась. Ее пальцы… странное ощущение. Опустив глаза, она заметила, что на ней больше нет кольца. Она сделала усилие, чтобы сосредоточиться. Куда она его положила? Во время дневных съемок оно еще было на ней? Невозможно вспомнить… Нет, во время съемок она его никогда не снимала. У нее было обыкновение, придя, надевать его на другой палец, чтобы влезть в шкуру своего персонажа и дать Вивиан ее обручальное кольцо. Может быть, на ночном столике? Или в ванной комнате? В голове ничего не прояснялось. Больше десяти лет она никогда не теряла это кольцо, берегла как зеницу ока. Единственная памятная вещь, которая у нее сохранилась от отца…

Она подняла взгляд к кругу прожекторов над головой. «Боже мой, Лиззи, что с тобой происходит?» Она снова затянулась, дым от сигареты раздражал горло.

Щелк.

Всего в нескольких метрах перед ней стоял Харрис. Он держал в руке маленький фотоаппарат – «Графлекс», как он ей однажды сказал, – которым он фотографировал актеров фильма без их ведома. Она скорчила гримасу и по-детски высунула язык.

– «Твоя краса не будет быстротечна, не скажет Смерть, что ты в ее тени»[87].

– Что?

– Шекспир, восемнадцатый сонет. Ты что, ничего не учила в школе?

– Я всего лишь необразованная молодая девушка. Или вы этого раньше не поняли?

– Не надо ложной скромности, Элизабет. Я видел, какие книги у тебя валяются в гримерке. Ты первая актриса, которую я вижу за чтением Платона. Ты явно не разделяешь вкуса Вивиан к дамским романам.

Она пожала плечами.

– Я не понимаю и половины из того, что читаю!

– Разве это важно? Я оставил учебу в 15 лет, к большому отчаянию отца, который хотел, чтобы я стал хирургом. Все, что я знаю, я выучил самостоятельно, без чьей-либо помощи. Жизнь – незаменимая школа.

Элизабет указала на фотоаппарат, который у Харриса всегда был в руках.

– Почему вы все время фотографируете?

Рабочие продолжали копошиться на съемочной площадке. После того как один из них закрыл объектив крышкой, Уоллес Харрис подошел к ней.

– По той же причине, по которой снимаю фильмы. Все, что мы снимаем на пленку, продолжает существовать после нашей смерти. Лето не увянет… Мы фиксируем мимолетные мгновения для вечности. Когда ты будешь очень старой и покажешь фильм, который мы сейчас снимаем, своим внукам, молодая Элизабет Бадина продолжит существовать в качестве Вивиан.

– Вивиан не существует, это всего лишь персонаж!

– «Весь мир – театр, в нем женщины, мужчины – все актеры»[88].

Элизабет улыбнулась.

– Снова из Шекспира?

– «Как вам это понравится»… Я принесу тебе томик. Любовь, предательство, веселье, очарование… эта пьеса – картина жизни. Тебе следует ее прочитать.

Харрис присел на кофр так близко от Элизабет, что его ноги касались ее юбки.

– Вивиан, по сути, всего лишь существующий на бумаге персонаж, порожденный воображением сценариста. Но уверяю тебя: сейчас он существует, причем исключительно благодаря тебе.

Режиссер приложил два пальца к складке ее губ.

– Извини, мне не стоило на тебя кричать. Художник не должен винить модель в своих собственных несовершенствах. Никто не понимает Вивиан лучше тебя. Я просто-напросто оказался неспособен ухватить то, что ты мне хочешь показать.

Он поднял вверх свой фотоаппарат.

– Но день уже не прошел впустую. Эта фотография… по крайней мере, хоть что-то сегодня удачно. Многие утверждают, что фотограф никогда не может сделать портрет с натуры, что модель должна всегда сознавать присутствие постороннего взгляда.

– Я вас не увидела…

– Верю. Не знаю, о чем ты думала, но мысленно явно находилась где-то далеко. Ты была совершенна.

– Совершенна?

– Подобна привидению, о котором я тебе говорил по поводу Вивиан… Этот отсутствующий вид придавал тебе красоту, которую я никогда не видел ни у одной женщины.

– У вас что, такая манера флиртовать?

Харрис развеселился. Напрасно Элизабет рылась в своей памяти: это был первый раз, когда она видела, как он улыбается.

– Ничего не меняй в том, что ты есть сейчас, Элизабет. Не позволяй безжалостной профессии изменить тебя.

– Вы думаете, что я могла бы стать как все актрисы – холодной и высокомерной? Или даже хуже – как Деннис Моррисон?

– Нет, но многие превращаются в такое, что им раньше бы даже в страшном сне не приснилось. Ни в чем нельзя быть уверенным: без сомнения, это придает остроты, но в то же время это драма всего существования.

Харрис поднялся на ноги.

– Вы мне дадите эту фотографию?

– Конечно. И через много лет, глядя на нее, ты будешь вспоминать об этом тиране Уоллесе Харрисе…

– Никакой вы не тиран.

– Мы выстраиваем свой образ, Элизабет: это единственное средство, чтобы человек мог защититься от других и противостоять миру.

– Прошу прощения! – окликнул его рабочий съемочной площадки, подключающий новый прожектор.