Хемингуэй - Максим Чертанов

26 октября перебрались в Париж — и там все разочаровало, и об этом тоже был написан очерк для «Эсквайра»: «Это был замечательный город, в котором хорошо жить, когда ты совсем молод и это необходимо для образования человека. Мы все были влюблены в него однажды, и мы лжем, если отрицаем это. Но он похож на любовницу, которая не стареет и у которой сейчас новые возлюбленные». Сказался экономический кризис: Монпарнас опустел, американцы вернулись домой. «Но вот что заставляет вас действительно чувствовать себя плохо, так это то, как абсолютно спокойно здесь все говорят о будущей войне. С этим смирились и принимают это как должное».

Кроме работ для «Эсквайра», Хемингуэй написал предисловие к автобиографии Джима Чартерса, содержателя бара в 1920-х, содержащее желчный отзыв о Стайн: салун Чартерса полезнее, чем салон Гертруды. Дурное настроение, возможно, отчасти было связано с тем, что Хедли в июле вышла замуж за журналиста и поэта Пола Скотта Маурера. Он был на 12 лет старше Хемингуэя, отец двоих детей — как только дети достигли совершеннолетия. Пол и Хедли поженились в Лондоне, где Маурер возглавлял иностранную информационную службу «Чикаго дейли ньюс». В 1934-м Мауреры уедут в Америку, Маурер получит должность главного редактора газеты, в годы войны станет иностранным редактором «Нью-Йорк пост». Брак вышел удачным, Бамби отчима любил. Хорошо, когда твоя жена, который желаешь счастья, по любви выходит за другого, но радоваться этому — свыше человеческих сил. В ноябре появились первые отзывы на «Победителя», тоже не способствовавшие поднятию настроения. Единственная хорошая новость — «Космополитен» был в восторге от рассказа «Один рейс» (One Trip Across) и предлагал за него 5500 долларов — таких гонораров Хемингуэй никогда еще не получал. «Один рейс» опубликовали в апреле 1934 года, в нем впервые появился сквозной персонаж Гарри Морган, рыбак и контрабандист.

В Америке скучно, в Европе грустно — пора в Африку. Группа так и не собралась: Маклиш и Стрейтер отказались ехать, ждали Мейсон, но она не оправилась после травмы и лишь рекомендовала связаться в Танганьике с ее возлюбленным, бывшим полковником британской армии Купером; приехал лишь Чарльз Томпсон. Перед отъездом ужинали с Джойсами — Хемингуэй потом описал разговор: Джойс пожаловался, что круг его тем беден, Дублин, Дублин и Дублин — то ли дело охота на львов; Нора Джойс якобы сказала: «Хемингуэй опишет тебе льва, и тогда ты сможешь подойти, дотронуться до него и почувствовать его запах». Завершили сборы, Эрнест купил свои первые очки, чтобы стрелять метко, и 22 ноября отплыли из Марселя через Порт-Саид, по Суэцкому каналу в Красное море и Индийский океан. 8 декабря прибыли в кенийский город Момбаса, главный порт восточноафриканского побережья, далее поездом в столицу Кении — Найроби, там встретились с Филипом Персивалем, охотником, который должен был руководить экспедицией, остановились на его ранчо. Персиваль был настоящим мужчиной — смелый, сдержанный, немногословный; от него, как считается, Хемингуэй услышал легенду, ставшую эпиграфом к «Снегам Килиманджаро». На юг двинулись на двух грузовиках и легковом автомобиле: Хемингуэи, Томпсон, Персиваль, механик Бен Фурье, африканцы-носильщики. 20 декабря разбили лагерь близ городка Аруша: 200 миль от Найроби, вид на Килиманджаро, неподалеку кратер Нгоронгоро — Хемингуэй был сражен и признал, что Вайоминг и Мичиган ничто перед африканской природой.

К 1930-м количество животных в Африке уже приближалось к критической отметке, охотники-спортсмены изничтожали все живое, но охраной природы пока никто всерьез не занимался и получить лицензию было несложно. Десять дней охотились удачно — антилопы, газели, два леопарда, все это войдет в «Зеленые холмы Африки» (Green Hills of Africa), чтение не для слабонервных: «Я нащупал сердце около передней ноги, чувствуя, как оно трепещет под шкурой, всадил туда лезвие ножа, но он оказался слишком коротким и только слегка оттолкнул сердце. Я ощущал под пальцами горячий и упругий комок, в который уперлось лезвие, повернул нож, ощупью перерезал артерию, и горячая кровь заструилась по моей руке». «Я выждал, когда газель остановилась, видимо, не в силах бежать дальше, и, не вставая, продев руку в ремень ружья, стал стрелять ей в шею, медленно, старательно, и промазал восемь раз кряду, в порыве безудержной злости целясь в одно и то же место и тем же манером… Я протянул руку к М’Кола (оруженосец из племени масаи. — М. Ч.) за новой обоймой, старательно прицелился, но промахнулся, и лишь на десятом выстреле перебил эту проклятую шею. Затем я отвернулся, даже не поглядев на свою жертву». Сравните с Гумилевым, также одержимым африканской охотой: «Я подошел к леопарду: он был уже мертв, и его остановившиеся глаза заволокла уже беловатая муть. Я хотел его унести, но от прикосновения к этому мягкому, точно бескостному телу меня передернуло. Мне казалось, что все звери Африки залегли вокруг меня и только ждут минуты, чтобы умертвить меня мучительно и постыдно».

Теперь дамы могут открыть глаза — были, оказывается, и добрые, слащавые эпизоды: «Из-за куста выскочил маленький кролик и заметался в ужасе; масаи, бежавшие за нами во всю прыть, поймали кролика, и самый рослый из них, нагнав машину, протянул его мне. Я взял зверька и, почувствовав, как колотится сердце в мягком, теплом, пушистом тельце, погладил его, а масай дружески похлопал меня по плечу. Взяв кролика за уши, я протянул его обратно масаю. Где там! Масай не брал его — это был подарок. Я передал кролика М’Кола, но тот счел все шуткой и вернул его одному из масаев. Мы продолжали путь, а масаи снова побежали следом. Взявший кролика нагнулся, посадил его на траву, и когда он пустился наутек, все засмеялись. — Хорош масай, — растроганно промолвил М’Кола. — Масай — много скота. Масай не убивает, чтобы есть. Масай убивает только врага». Врагами были, например, гиены, убивать которых… смешно. «А сколько смеха вызывал этот отвратительный остромордый зверь, когда выскакивал из высокой травы в десяти шагах от нас! Гремел выстрел, и гиена начинала вертеться на месте и бить хвостом, пока не испускала дух. М’Кола забавлялся, глядя, как гиену убивали почти в упор. Ему доставляли удовольствие веселое щелканье пули и тревожное удивление, с которым гиена вдруг ощущала смерть внутри себя».

Казалось ли Хемингуэю, что его возбуждение похвально, или он видел, что в нем есть нечто странное? «Я со спокойной душой убивал всяких зверей, если мне удавалось сделать это без промаха, сразу: ведь всем им предстояло умереть, а мое участие в „сезонных“ убийствах, совершаемых каждый день охотниками, было лишь каплей в море». Но — «человек не может долго оставаться на грани такого возбуждения, какое я испытал сегодня; убив живое существо, пусть всего лишь буйвола, он внутренне весь как-то сжимается. Не такое это чувство, чтобы им можно было делиться с окружающими…».

Новый, 1934 год начался неудачно: Хемингуэй заболел амебной дизентерией, очень страдал, отмщенные гиены злорадно смеялись — в «Снегах Килиманджаро» они будут хохотать над умирающим. Уговаривали лечь в больницу — отказался и был вознагражден, убив первого льва — вот достойный друг и любимый, который заслуживает, чтоб ему даровали красивую смерть. Но красиво не получилось: «Я был так удивлен тем, что лев просто-напросто свалился мертвым от выстрела, тогда как мы ожидали нападения, геройской борьбы и трагической развязки, что чувствовал скорее разочарование, чем радость». В середине января больному стало так худо, что пришлось лететь в Найроби. Пролетали мимо вершины Килиманджаро — она вдохновила на, быть может, самые прекрасные строки, когда-либо написанные Хемингуэем: «И тогда, вместо того чтобы взять курс на Арушу, они свернули налево, вероятно, Комти рассчитал, что горючего хватит, и, взглянув вниз, он увидел в воздухе над самой землей розовое облако, разлетающееся хлопьями, точно первый снег в метель, который налетает неизвестно откуда, и он догадался, что это саранча повалила с юга. Потом самолет начал набирать высоту и как будто свернул на восток, и потом вдруг стало темно, — попали в грозовую тучу, ливень сплошной стеной, будто летишь сквозь водопад, а когда они выбрались из нее, Комти повернул голову, улыбнулся, протянул руку, и там, впереди, он увидел заслоняющую все перед глазами, заслоняющую весь мир, громадную, уходящую ввысь, немыслимо белую под солнцем, квадратную вершину Килиманджаро. И тогда он понял, что это и есть то место, куда он держит путь».