Фата-моргана - Евгений Шкловский

Может, и впрямь. Классно они тогда в Сокольниках – поутру память прошивали черные сполохи пустоты. Белые пятна свободы.

У свободы не должно быть памяти, знание не связано с памятью, оно – часть чего-то другого, если, конечно, подлинное. Знание – все равно что незнание.

Так вот, в тот раз он действительно прицепился к незнакомым ребятам с Бахтиным, а потом и с Эрзей (еще не легче). Почему они, собственно, обязаны знать? Только потому, что в Саранске живут?

Саранск, Бахтин, Эрзя…

Молодые, лет по восемнадцать-двадцать (три парня и две девушки) – что им Бахтин?.. (Что в имени тебе моем?) И что ему эти ребята, да и Бахтин, впрочем?

И чего вдруг вспомнилось?

Случайно столкнулись со старым приятелем возле пивного ларька на рынке (особое, даже среди прочих значимых топосов отмеченное место) – теперь часто проводит тут время, топчется с прочими завсегдатаями, бродит неприкаянно вокруг, завороженный гением места, провонявшего халтурным дешевым пивом, рыбой и, понятно, чем…

– Еще про этого, про скульптора, ну как его…?

С памятью у приятеля все в порядке. И от пива здешнего морщится, не нравится ему.

Ага, Эрзя… Из сумрака – тела и лики, будто из куска дерева (дерево-память), из неодушевленной косности материи. Словно пытались вочеловечиться. Мука бесформенности. Мука и счастье как бы самозарождающейся – волшебство творца – красоты. Мордовский Роден… Ведун.

Сам видел, там, в Саранске (ездил когда-то в командировку). Приятель тоже не знал про Эрзю.

А ему-то самому зачем?

«Изабелла» тогда в Сокольниках рекой текла. Почему-то именно ее пили (открытая кафешка у входа в парк). Аромат – как у той «Изабеллы» (вот!), которой баловались много лет назад в Крыму (пешком и автостопом, налегке, с ночевками где придется, на пляже, в горах, на случайном подворье). Студиозы. Густой пряный аромат винограда, чуть отдающий медом, и вдруг – йодистый запах моря и водорослей, южное горячее солнце, волшебное ощущение той жизни…(вот оно!).

Это – знание?

Они пытались удержаться на волне, как тогда, купаясь в шторм, – наливали и наливали в белые пластмассовые стаканчики…

– Да-да, в вашем городе… Бахтин. Михаил Михайлович. Не, правда не в курсе? – искреннее такое, нетрезвое удивление.

Так и должно было случиться. Или что-нибудь подобное. Выпив, становился не то что бы агрессивным, но начинало нести – лез во все дыры, ко всему цеплялся, был бы повод. Повод обычно находился (был бы человек). И вот, внезапно разволновавшись, что компания с ними за столиком – из Саранска, привязался с Бахтиным.

Вроде и не сильно пьяный.

Как так? Не знают, оказывается, Бахтина! Того самого, из последних могикан. Филолог (кто-кто?). Ну да, ученый… В Саранске жил в ссылке.

Не знали. И вообще они не по этой части (из какого-то техникума), в Москву приехали погулять, поразвлечься на нищие свои копейки и вот теперь кутили в Сокольниках, пили пиво, захрустывая картофелем из шуршащих пакетиков.

Он им всем налил «Изабеллы» – за Бахтина!

Настырный.

– А Эрзю, братцы, Эрзю-то вы должны знать! Он-то точно из ваших, великий скульптор, музей его у вас в Саранске замечательный.

Это он, можно сказать, на рожон лез, потому что парни уже поглядывали чуть ли не с ненавистью, словно издевался над ними (девушки смущенно улыбались). Знать-не ведали ни про какого Эрзю, и про музей тоже… Кто-то, правда, вроде стал припоминать (или чтоб отвязаться).

И снова всем налил – за Эрзю.

Хорош он был – лохматый, обросший бородой, в старомодных широких брюках, снизу заляпанных грязью, кроссовки прохудившиеся, куртка с налезающим на голову капюшоном, в общем, бомж не бомж, но что-то в этом роде (вольный философ). И лезет с дурацкими вопросами, имена какие-то незнакомые бормочет, которые им, видите ли, почему-то надлежит знать.

А пошел он!

Собственно, они-то как раз и воплощали нормально идею незнания. Не исключено, завидовал им. Никак не давалось ему, что так легко и естественно выходило у них, славных (лиц не помнил), разжившихся где-то деньжатами для столичных каникул.

К нёбу клеился аромат «Изабеллы», приправленный тоской; пепел от быстро сгоравшей сигареты крошился на стол, на куртку, разлетался на прохладном ветру: их незнание – не то же самое, о чем грезилось. Просто не подозревали ни о каком Бахтине. Жил и жил (и они жили – жили?)… Как и Эрзя…

Потешно им было (перемаргивались с иронией) выпивать за каких-то там неведомых Бахтина и Эрзю.

Во дает мужик – наливает и наливает. На халяву почему не выпить, даже и портвешка, мужик копейки считает, но все равно еще за бутылкой бежит, опять будет лапшу на уши вешать… А вообще достал – грузит, что Бахтин этот что-то шибко умное накропал, Эрзя с какими-то деревянными скульптурами… Слушай, мужик, отвали, лепи кому-нибудь другому про этих, как их там, а у нас свой базар…И портвейн свой забери, сам пей, если хочешь. Утомил… Не порть праздник!

Еще бы немного – и подрались.

А все равно хотелось знания – не того, о чем можно рассказать, а чтобы равно как жизнь – неразъемно…

Люблю креветки. Крупные, розовые, мясистые, с колко щекочущими длинными растопыренными усами…

Королевские.

Это во сне приснилось – что креветки. Но дело даже не в них, а в том, что – «люблю».

Люблю… Такая фраза, которую приятно почему-то произносить, словно любить креветки – подвиг или благодеяние. Хотя никакими креветками тут даже не пахнет, им просто неоткуда взяться в этом углу.

Автомат в руки – и пошел! Какие, блин, креветки!

Впрочем, все дело именно в «люблю», а вовсе не в креветках, хотя и в них тоже. Соленоватый ароматный сок стекает по губам. Если любишь, с пивом, понятно, особенно, то значит как-то глубинно связан с этой странной, чужеродной жизнью, даже если она имеет тебя в лице старшины и прочих военачальников. Это как-то по-настоящему, не то что игра с оружием: собери-разбери, все эти марш-броски по пустынным туманным лесам и полям с нахлестывающей по мягкому месту саперной лопаткой и натирающими в кровь ноги кирзачами, под капающими с веток крупными серебристыми каплями утренней росы… Даже если в горящую избу или под танк с гранатой – все равно по-игрушечному.

Если любишь креветки, пусть даже отсутствующие (в здешних краях они точно не водятся), то значит, существуешь. Именно ты, а не кто-то другой, который мог бы любить что-то другое или, наоборот, не любить, и это тоже была бы некая аутентичность. Значит, еще не полностью тебя выело, кое-что осталось. Хотя бы креветки…

Нежно розовые, как лепестки цветка, бледнеющие к краям, на белой тарелке рядом с уринно мерцающим пивом. Фламандской школы пестрый сор… Как-то съели с приятелем под пиво столько (пива тоже было много), что по телу поползли розовые, похожие на этих самых креветок небольшие, зазубренные по краям пятнышки, и потом никак не хотели исчезать, чесались противно. Но это будто не с ним, а с кем-то. Вообще все, что на гражданке, казалось, было не с ним, а с ним – ничего, и вообще непонятно: с ним – с кем?