Черная часовня - Кэрол Нелсон Дуглас

– Как и жертвы, – напомнила нам Ирен. – Кроме Мэри Джейн Келли, женщины ростом пять футов и семь дюймов, которая временами называла себя Мари Жаннетт и утверждала, что один из клиентов возил ее в Париж.

– Келли, – повторила Нелл, старательно переписывая свой запутанный список. – Был подозреваемый по имени Келли. Он приехал во Францию незадолго до смерти Мэри Джейн, и полицию особенно заинтересовали его перемещения. Он был драпировщиком по профессии, обойщиком мебели, но стал жертвой ничтожной работы и дурных привычек. – Она наконец оторвала взгляд от своего списка и взглянула на наши ошеломленные лица. – Что? В чем дело?!

Пенелопа Хаксли, возможно, была самой раздражающе невинной женщиной во всей Франции и, может быть, даже на всей планете, но дурой она не была.

– Ох, – сказала она наконец, понимая, что едва не упустила дьявольскую связь с пресловутым «ложем любви». Она прижала руки к покрасневшим щекам.

Во всяком случае, у меня появился партнер в мучительном девичьем искусстве заливаться краской.

Я нахожу его под статуей Девы Марии, промокшего и дрожащего, после первой церковной службы и незадолго до следующей.

Вокруг нет ни души. Огромные кафедральные колонны возвышаются вокруг нас, словно сталактиты и сталагмиты, слепленные в просторной пещере веками из застывшего воска, обратившегося камнем в жалкое подражание Мидасу.

Мне выпало жить в этом мире благовоний, восковых свечей и ханжества, но в моих венах – дикость степей и неугомонность наездников Востока. Теперь моя святая вода – кровь, а не вино.

– Что случилось? – мурлычу я, обнимая его, как матерь-Церковь – грешников.

Зубы у него стучат; пресловутая сила превратилась в ошметки. Так и Бог христиан умножает слабость.

– Я распят, – шепчет он на знакомом нам обоим языке.

Трудно дать духовный совет демону.

– Расскажи, что тебя беспокоит. – Мне наплевать на всех. Ну, почти. Кроме одного человека. Но с этим отклонением я разберусь потом. – Расскажи, что тебя беспокоит, – ласково повторяю я. В конце концов, он животное, и реагирует на простые вещи. Простые грехи. Простой обман, простую ложь.

– Я разрываюсь! Я разрываюсь, – плачет тот, кто заставлял плакать других. Он в смертельном ужасе.

– Ш-ш… Почему?

– Я летел с охотником. Над деревянными крышами, над золочеными куполами церкви, над болотом и елями, горами и башнями, над крышей мира. Я видел, как парю над куполом Храма, и Дьявол искушал меня упасть на камни, впасть в грех. Я видел, как парю над куполами, величественными золочеными куполами в большом золоченом городе, я держался благодаря собственной святой силе и сбрасывал Дьявола на камни и в вечное пламя. Я попаду на Небеса или в ад? Что есть святость? Что есть сила?

– Они едины. Сила есть святость. Святость есть сила.

– А грех?

– Грех – это… спасение.

– Да, да! Мы чувствовали это в моей родной деревне. Мы должны грешить, чтобы спастись.

Я пожимаю плечами. Мне знакома только первая часть этого высказывания, которому все мы служим на протяжении всей жизни. Мы должны грешить или терпеть грехи других. Всё остальное – заблуждение.

Он запускает свои руки – когти – в спутанные волосы на висках, глаза безумные, как у дикого жеребца.

– Я пришел из глухомани, я месяцами бродил в поисках спасения. Я явился в этот каменный город и другие подобные города в поисках таких же грешников и святых.

Но их в́ина слабы, как и их желудки. Их лошади скованы, а женщины… женщины отказывают им или требуют плату! В моей деревне было совсем по-другому, – добавляет он заплетающимся языком. – Никто не напивается сильнее, не скачет быстрее и дальше, не поет громче, не танцует дольше, не ругается крепче и не любит сильнее женщин, податливых женщин, женщин, которые не могут отказать…

Мой взгляд скользит вверх, к самодовольной улыбке Девы Марии. Она тоже отвергала его, но он этого не видел.

– Это чужеземный город, – успокаиваю я его. – Ты пришел изучить чужеземные города и понять, чего ты можешь в них достичь.

Как и я.

– Я пойду в самый лучший чужеземный город. Я достигну большей власти, чем у любого правителя. Я вознесусь так высоко, что низвергну их всех вниз.

Он неуклюже прислоняется к стене и делает долгий глоток из пузатой керамической бутылки. Он пьет, словно там вода, но я знаю, что даже маленький глоток обратится обжигающим жидким пламенем.

– Я должен пойти к цыганам, – говорит он, – стегать их лошадей, слушать их скрипки, спать с их женщинами. Мой разум кричит от тишины этих городов, от этой каменной брусчатки, храмов Господних и публичных домов. Я согрешил. – Он зарывается бритым мальчишеским лицом в огрубевшие руки, которыми сжимал грубый деревянный крест. Самое интересное, что его страдание неподдельно.

Он очень молод, с широкими набыченными плечами, среднего роста, но наделенный грубой силой, которая возрастает от его изменчивых эмоций и неизменно крепкого пойла. Даже он сам не знает, сколько ему лет. Он думает, что около двадцати, плюс-минус несколько лет.

Крестьяне так забавны, так неиспорченны.

Свет проникал в мою комнату узкой полоской из-под двери, но благодаря луне и фонарю за окном я могла рассмотреть время на своих карманных часах: два часа ночи.

Хотя сердце у меня бешено стучало, разум говорил, что сей феномен необходимо исследовать.

Нырнув ногами в ледяные домашние туфли и надев хлопчатобумажный халат, я медленно открыла дверь.

Тяжелые петли не скрипнули. У меня было время, чтобы увидеть всю картину: Ирен с распущенными волосами сосредоточенно изучала документы о Потрошителе и мои записи при свете масляной лампы.

Я шаркнула ногами на пороге, и она подняла глаза, одновременно прижимая палец к губам.

Меня пронзило удовольствие: она не хочет, чтобы здесь была Элизабет. Когда я скользнула в пустое кресло рядом с подругой и подняла брови, вернулось наше прежнее равновесие.