О людях и ангелах (сборник) - Павел Крусанов

– те, кто решился постичь хаос, кто имеет силы, волю и мужество противостоять как разуму, трепещущему перед потопом, так и безумию, заклинающему: «После нас хоть потоп!» – дерзко и радостно заявляют миру: «После потопа – мы!»

Этот немного путаный текст был чем-то вроде установки на формирование общественного мнения. Некой генеральной линией, позволявшей журналистской шайке вольничать в деталях, однако определённо указующей на сверхзадачу. Сумбурность изложения, впрочем, была заранее предусмотренной – Пётр испытывал даже определённые затруднения, пытаясь объясняться туманно. По мнению Легкоступова, ясно высказанная мысль не давала предощущения катастрофы. Растолкованная мистерия делалась будничным зрелищем – из неё уходило чудо. Приведённые тезисы удались пусть не на «отлично», но на твёрдое «хорошо». Самооценка Петруши подкреплялась строгим убеждением, что самое главное в тексте – это то, что не может быть выражено иначе, кроме как самим текстом. Иначе говоря – главное то, что нельзя пересказать и экранизировать, то, что позволяет тексту оставаться и быть неизменно востребованным. Разумеется, соображения эти в первую очередь относились к проблеме художественного в письме, но изящная натура заставляла Петра судить такой мерой любое сочинение.

Легкоступов прошёл на кухню и открыл холодильник… Сказать по чести, он тяготился Москвой, но делать было нечего: два первых года правления резиденция консулов по закону располагалась в Первопрестольной, два других – в Петербурге. Не то чтобы Москва не нравилась Петру, просто было в ней что-то тяжёлое, что-то такое, что делало её похожей на розу со свинцовыми лепестками, и лепестки эти осыпались тяжко, как годы старости. Она не пугала, но удивляла и настораживала. Оттого-то помимо казённой квартиры в доме на Кузнецком мосту, охраняемом жандармским подразделением, куда по-прежнему офицерский состав набирали только из дворян, не менее пяти лет отслуживших в гвардии, Пётр частным порядком, через подставное лицо, снял ещё одну квартиру – в Замоскворечье у Спаса на Наливках, для встреч негласных и сокровенных. В негласной этой квартире он теперь и пребывал.

Из холодильника Петруша извлёк сига слабой соли, розового и нежного, как масло, отрезал косой ломоть французской булки и сладил дивный бутерброд, который тут же истребил. Запив бутерброд глотком столового вина, Легкоступов ополоснул зажиренные пальцы, поразмыслил и повторил процедуру. После рыбы ему всегда думалось лучше.

Итак, всё ли верно в его стратегическом расчёте? Консул Гесперии и консул Востока равны в правах. Да и само непостижимое деление империи по огненной меже Надежды Мира давно уже во всех смыслах поросло быльём. Так что из двоих, стоящих у кормила, симпатию на палубе заслуживает тот, кто её действительно заслуживает, без скидок на то, кто кого выбирал. Тогда зачем нужна пара? Яснее ясного – форма власти изжила себя. Восток проголосовал за своего кандидата лишь потому, что не было претендента достойнее, и ещё потому, что Некитаев баллотировался в Гесперии. Проводись Иван по обоим спискам, быть бы ему единовластным государем. При помощи ли братьев Шереметевых, Аркадия ли Аркадьевича или без них, но – быть. И к гадалке не ходи. А он, Петруша, серый кардинал, тоже там, на самой вершине… Вершине? В месте, где сгущается власть, кругом разлито неведомое. Оно заставляет использовать в речи сомнительные образы – вершина, кормило, небесный мандат. А между тем эта иллюзия осведомлённости, это мнимое понимание – только неудачная попытка хоть как-то сориентироваться на совершенно незнакомой территории. Но неведомое не откликается на игру, не выдаёт своих тайн, и место средоточия власти всё равно так никогда и не примет облик капитанского мостика.

Легкоступов вставил сигарету в янтарный мундштук и закурил. Полтора года назад он был лишь занятной фигурой в среде питерской богемы. Разумеется, при этом он оставался самим собой, но вместе с тем – всего-навсего одним из тех шалунов, кто усердно творил себе легенду вместо биографии. Помнится, в Университете, куда его пригласили на кафедру философии в качестве приват-доцента, лекцию по семинарской теме «Вселенная шамана» Пётр начал так: «Для исследования шаманского мироздания я использовал следующий метод: на самом пике переживаний, вызванных кокаином, я курил диметилтриптамин. Так я поступал каждый раз, когда нюхал кокаин, а делал я это не так уж редко. Подобный метод позволял дольше задерживаться в триптаминовом измерении. Однажды мне вздумалось провести очередной эксперимент. Я собрался принять кокаин в ночь солнцестояния, а потом до утра просидеть на крыше, покуривая гашиш и любуясь звёздами…» Не слезая с той крыши, он лекцию и закончил, попутно затронув магическую связь на расстоянии, которая для шаманов – плёвое дело. Студенты слушали с озорным вниманием и даже что-то конспектировали. Прекрасное, лёгкое время. Он играл в свои игры, и безмятежные мгновения жизни не пугали его, как предвестники скорых и печальных перемен. Незримо зреющее грядущее представлялось только декорацией для новой беспечной постановки. Что изменилось? Ведь он и теперь играл. Только из игры ушла беспечность, и непомерно возросли ставки.

Пётр зримо представил консула от Востока – Гаврилу Брылина, потомка старого боярского рода, нынче умело рядившегося под либерала и уже не один год заседавшего в левом крыле Думы, где его за дипломатическое проворство окрестили Сухим Рыбаком. Брылин был альбинос. Бесцветные ресницы и брови вкупе с широкой лысиной делали его лицо настолько голым, что его хотелось прикрыть. Не так, как срам, а как сыр в сырнице – чтоб не высох. Бадняк, ставший за прошедший год заметно моложе, рассказывал, что Сухой Рыбак владеет секретом приготовления аяхуаски – напитка жрецов солнечного культа инков. Отведав аяхуаски, человек изблёвывал стеклянистую жидкость, искрящийся тягучий хрусталь, на чьей поверхности можно было увидеть как прошлое, так и близкое будущее. А тот, кто знает будущее хотя бы на десять минут вперёд (именно так – ведь из дальнего будущего трудно извлечь выгоду), имеет перед остальными огромное преимущество. При желании консул мог обратить эту пузырящуюся слизь в шаровую молнию и поразить ею любого, если только соперник не владел навыком свиста, отбирающего у огня силу. Но Легкоступов знал: Бадняк – великий мог, способный по прихоти совершать повороты и жить в обратную сторону – к детству, так что, случись беда, он закроет Ивана, а значит, и его, Петра, от любых чар. И это вся помощь, какую можно от него ждать. А жаль. Ещё Легкоступов знал, что некая дремучая воля, которая непомерно сильнее мога и непомерно его старше, не позволит ему открыто принять чью-либо сторону. Снова жаль. Легкоступов должен сам обыграть Брылина. И по всему выходит, что в этой игре прольётся много крови. Пётр задумался, пугает ли его это. Однако ничего не почувствовал, кроме того, что всё идёт так, как тому и надлежит, и каждый играет отведённую ему роль, причём делает это безупречно. Такое состояние всепонимающего смирения было для Петруши внове.

Моль прилетела из комнаты в кухню, и со второй попытки Пётр её укокошил. Охота слегка его позабавила. Он снова отрезал ломтик сига и съел его уже без булки.

Гаврила Брылин был давним сторонником сближения России с Европой и Североамериканскими Штатами, уже испускавшими ядовитый инфернальный душок, подслащённый парфюмом и кленовым сиропом, – смерть всегда душится приторными духами, с её приходом в доме пахнет халвой. Сейчас Сухой Рыбак выступал поборником рациональности и торжества человеческого разума. Но если сдёрнуть мишуру с засасывающих врат адовых, консула от Востока легко представить слугою Господина Хаоса, слепым флейтистом из чудовищной свиты Азатота, а то и самим Гогом. Подходит всё, ибо сметётся и разум, и безумие. И тогда – раскол в умах. Тогда распознаются «свои» и «чужие». Тогда, если не удастся Некитаеву узурпировать власть без крови, – переворот, война, смута. Тогда – потоп, и после потопа – мы. Вот только… Иван не может враждовать по уму, не может ненавидеть по рассудку. Выходит, надо сделать Брылина врагом его сердца. Петруша знал, как этого добиться.