Последние сто дней рейха - Джон Толанд

Так Эйзенхауэр обосновывал свое решение не брать Берлин, но на это могли иметься и более личные мотивы. Эйзенхауэр знал, что некоторые американские генералы — в частности Брэдли, Паттон, Симпсон и Ходжес ~ считали, что их таланты и способности не использовались в полной мере после сражения в Арденнах. Новый план оправдывал переход инициативы к американцам. Удар по Лейпцигу и Мюнхену должен был нанести Брэдли; после окружения Рура потребовалось бы вернуть ему 9-ю армию Симпсона.

Вероятно, существовал еще один фактор, который заставил Эйзенхауэра одобрить именно такой план действий. Недавно Черчилль показал ему сообщение от Молотова касательно операции «Санрайз». О новом плане наступления можно было рассказать Сталину и таким образом сделать примирительный шаг и доказать, что американцам можно доверять, поскольку у них нет каких-либо скрытых целей.

Каковы бы ни были эти причины, Эйзенхауэр считал вопрос настолько серьезным, что 28 марта послал личное сообщение Сталину — даже не проконсультировавшись с Объединенным комитетом начальников штабов — через генерала Дина в Москве,[29] которого попросил передать сообщение Сталину и получить от него "полный ответ".

Эйзенхауэр писал Сталину о своем решении нанести главный удар южнее Берлина, оставив взятие столицы Германии русским:… Прежде чем окончательно принять решение, я считаю важным как можно точнее скоординировать свои планы с вашими касательно направлений наступления и времени. Не могли бы вы сообщить мне о ваших намерениях и насколько мои предложения согласуются с вашими планами.

Если мы планируем завершить скорейший разгром немецких армий, то я считаю чрезвычайно необходимым скоординировать наши действия и предпринять все возможное для совершенствования связи наших передовых сил. С этой целью я готов направить вам своих офицеров.

За шесть месяцев до этого Эйзенхауэр писал Монтгомери, что Берлин главная желанная добыча. "Для меня, несомненно, ясно, что мы должны сосредоточить всю нашу энергию и ресурсы для быстрого удара по Берлину". До 28 марта Монтгомери считал, что Эйзенхауэр не изменил своей точки зрения. Затем он вдруг получил приказ, согласно которому после окружения Рура армия Симпсона придавалась Брэдли для нанесения главного удара союзников по Лейпцигу. Таким образом, роль Монтгомери сводилась всего-навсего к "защите северного фланга Брэдли". Естественно, данное сообщение оказалось тяжелым ударом для человека, настроившегося идти на Берлин, имея в распоряжении главные силы союзников, и его не утешили последние оптимистические фразы сообщения: как вы говорите, ситуация в целом выглядит неплохо.

Две американские армии героически сражались, беря в клещи индустриальный Рур. На севере наступал Симпсон, на юге — Ходжес, и ни один из генералов не знал, что как только они окружат группу армий Моделя, реализуются надежды американцев: Симпсон снова вернется под командование Брэдли и американцы затем начнут главное наступление союзников.

Раздражение британцев было достаточно предсказуемым. "Начнем с того, писал Брук в своем дневнике 29 марта, — что не в его компетенции напрямую обращаться к Сталину, Айк должен был сделать это через Объединенный комитет начальников штабов; во-вторых, его телеграмма совершенно непонятна; и, наконец, все, что в ней написано, совершенно не продумано и является отклонением от ранее согласованного плана".

Полные негодования, не посоветовавшись с Черчиллем, начальники Британского штаба отправили длинную телеграмму в американский Объединенный комитет начальников штабов. В ней говорилось, что Эйзенхауэр превысил свои полномочия, написав напрямую Сталину. Хуже того, решение изменить направление наступления, по их мнению, — серьезная политическая и военная ошибка. Они подчеркивали, что британскую разведку не беспокоят слухи о так называемом "национальном редуте" и на этом факторе нельзя обосновывать будущую стратегию.

Реакцией Маршалла на жесткий ответ стала личная телеграмма Эйзенхауэру, где перечислялись основные возражения британцев, с просьбой их прокомментировать. Это заставило Эйзенхауэра пересмотреть свое решение, и он немедленно отправил телеграмму Дину в Москву, где просил придержать послание Сталину, если это еще не поздно сделать. Должно быть, он получил облегчение, когда узнал, что сообщение Сталину еще не было доставлено.

Как и британский генералитет, Черчилль также считал, что Эйзенхауэр совершил колоссальную ошибку. В первые годы войны ему, так же как и Рузвельту, хотелось быстрее разгромить Гитлера, и поэтому он зачастую жертвовал политическими соображениями. Однако после Ялты он все больше и больше убеждался, что проблемы на Востоке представляют определенную опасность в будущем и политические вопросы приобретают все большую важность по мере того, как приближается победа. Для Черчилля теперь стало ясно, что "Россия начала представлять серьезную опасность для свободного мира… следовало немедленно создать фронт, который мог бы сдержать стремительное продвижение русских… этот фронт должен проходить как можно восточнее… Берлин должен стать приоритетной целью англо-американских армий".

Более того, Черчилль твердо верил, что Прага должна быть освобождена американцами, Австрию следовало взять под контроль вместе с Советами, а амбиции Тито обуздать. Наиболее важным из всего этого Черчилль считал урегулирование основных вопросов между Западом и Россией еще до того как войска союзников уйдут с освобожденных немецких территорий.

В Черчилле удивительным образом сочетались сентиментальность и цинизм, аристократические манеры тори и повадки простолюдина. Несмотря на допущенные им ошибки, он был тем лидером Запада, который мыслил наиболее реалистично. В течение целого месяца он вновь и вновь пытался убедить Рузвельта, что они вместе должны твердо стоять против дальнейшей агрессии Сталина.

"Похоже, есть альтернатива признанию нашего полного поражения, — писал он в одном из посланий. Она заключается в том, чтобы отстаивать ялтинские договоренности… В свете всего этого, не подходящий ли сейчас момент, чтобы написать Сталину совместную ноту по Польше?"

Подгоняемый непрекращающимися просьбами Черчилля и собственной обидой на оскорбительное письмо Молотова, 29 марта Рузвельт наконец отправил премьер-министру телеграмму, в которой говорилось, что пришло время "обсудить вместе со Сталиным более широкие аспекты отношения Советов к международным делам…", а также направил копию своего послания к Сталину. В нем говорилось: Не могу скрыть от вас озабоченности, с которой я после плодотворной встречи в Ялте слежу за развитием событий, представляющих взаимный интерес. Решения, принятые нами, были хорошими, и в значительной мере с энтузиазмом приветствовались народами мира… У нас нет права разочаровывать их. Однако, мы еще пока не продвинулись в реализации, чего так ожидает весь мир, политических решений, которых мы достигли на конференции. Особенно это касается польского вопроса. Я, откровенно говоря, озадачен тем, почему так происходит, и должен сказать, что мне не совсем понятно явное безразличное отношение вашего правительства…