Крымское ханство XIII–XV вв. - Василий Смирнов

Менглы-Герай-хан в вопросе о престолонаследии, по случайному стечению обстоятельств, сошелся с своим современником и сюзереном, турецким султаном Баязидом II (1481–1512), который также под конец своего царствования был озабочен обеспечением престола за старшим любимым сыном своим Ахмедом против властолюбивых покушений младшего, Селима, который, однако же, в конце концов добился-таки своего и сел на трон, свергнув отца, прежде чем этот успел передать его Ахмеду. Подобным образом и нововведение Менглы-Герая не привилось как следует: после его смерти народная традиция опять вступила в свои права, и калга стал в народном, ходячем представлении не тем, чем он должен был быть по замыслу Менглы-Герая, создавшего этот сан и титул.

В связи с заботами султана Баязида о передаче власти своему сыну Ахмеду находилось, между прочим, одно административное мероприятие Оттоманской Порты, коснувшееся и Крыма. Отношение к нему Менглы-Герая обрисовывает нам личность последнего и обнаруживает политику его, которой он держался в качестве вассала Порты. Чтобы очистить для Ахмеда путь к трону и устранить соперничество других его братьев, Баязид разослал их в разные, более или менее отдаленные от столицы, провинции в качестве своих наместников-правителей. На долю одного из них, а именно Мухаммеда, пришлось отправиться в Крым. Это отправление могло быть еще мотивировано тем, что присутствие султанского сына в новоприсоединенной области должно было сильнее способствовать бесповоротному слиянию ее с Оттоманской Державой.

В турецких источниках нет точного указания на время, когда состоялось назначение шахзадэ губернатором кафского виляйета. В наших же памятниках первое известие о его прибытии в Крым сообщает Менглы-Герай в своих ярлыках к великому князю московскому. В ярлыке от 5 октября 1495 г. Менглы-Герай пишет: «К салтану Баязиту грамоту писал еси, к нам прислал еси. Мы ту грамоту к салтану послали… И мы к салтану своего человека послали, отвестья просили, от салтана к нам отвестья бывали: сына к вам ныне своего посылаю, а то дело (о котором хлопотали великий князь Иван Васильевич и Менглы-Герай) сыну моему Махметю приказано, с тобою поговоря, как ты просишь, так бы тебе доспел. Ныне салтанов сын пришол, и говорили есмя»[959]. В другом ярлыке около того же времени сообщается: «Приехал турского сын к нам, приказывал: дяди моего царева брата Ивана человек его пришол здоровие его полное сказати… А наперед того Костянтин (Малечкин, русский посол) ездил к кафинскому князю и корешовался с ним[960], и нынеча тебя посылаю, поеди. И турского сын, твое брата моего здоровье полное слышевши, обрадовался»[961]. С той поры великий князь пересылался особо с султаном и с сыном его. В 1496 году великий князь наказывал Ивану Звенцу, на случай если бы Менглы-Герай стал пенять на неприсылку ему красного кречета: «И князю Ивану молвити: одны, господине, ныне прилучилися у великого князя два кречята красные, и он их послал к турецкому султану да к сыну его, занже, господине, от государя моего впервые к ним поминки»[962]. В том же году, читаем в Делах Крымских: «послал князь велики к турьскому салтану Баазыту да к сыну к его в Кафу посла своего Михаила Андреевича Плещеева»[963]. После этого обмен посольств и грамот между Москвою, Крымом и Стамбулом учащается. Документальные памятники этих сношений дают нам более подробные сведения о положении султанского сына в качестве правителя кафского виляйета, а также об отношениях его и самого султана к Крымскому хану, равно как выясняются воззрения этого последнего на тогдашнюю международную политику.

27 февраля 1498 года возвратился Михайло Плещеев из своей миссии и привез с собой разные грамоты, в том числе несколько грамот от султана Баязида. Турецкие подлинники последних, к сожалению, не дошли до нас.

Каковы бы ни были соображения, которыми руководствовался султан Баязид при назначении сына своего правителем кафской провинцией, или «вотчиной», как она названа в переводе грамоты султанской[964], сын этот был молодой юноша, и ради этого к нему был приставлен дядька. Султан Баязид пишет великому князю Ивану Васильевичу: «А нынеча коли твои люди придут к нашему Порогу с правым сердцем и Кафу и в иные земли, ино у меня в Кафе сын мой Могомет султан да с ним дядка его, и яз есми им приказал накрепко», и т. д.[965]. Не имея в руках подлинника, трудно с точностью сказать, что это был за дядька такой: обыкновенный ли воспитатель султанского сына, называемый по-турецки – ляля, или это был какой другой, нарочитый приставник. Важно тут то, что этот дядька разделял с своим юным принцем его полномочия, как это выходит из слов грамоты: «яз есми им приказывал», а не «ему приказывал».

Роль такого же дядьки по отношению к принцу играл и Крымский хан. В грамотах своих принц не иначе величает хана, как дядею: «От великих князей похвалной дядя мой, великой царь, твоему величеству брат», читаем мы в одной из них[966]. Такое авторитетное положение хана сознавалось им самим и с торжественной откровенностью высказывалось даже в грамотах его к великому князю московскому. Одна из них очень характерна в этом смысле. Хан заявляет, что назначение кафского губернатора производится султаном с его согласия; но при всем том он все же чувствует себя не совсем ловко: присутствие сильного соседа тяготит его, мешает полной самостоятельности его действий. Вот что он пишет: «А турской государь и что будет ему пригожство – к роте и к правде не прямые люди, слышим; в Кафу наперед того князя посылали; и будет он добр, а с нами в одиночестве будет, и мы о нем грамоту посылывали, и сколко ему велим жити, и он у нас столько (бы) жил. А которой к нам непригожей князь придет, и мы о том грамоту ж посылали, и он того отведет; а нынеча сына своего послал, и ныне молодь; что говорим, слово наше слушает; а как взростет, ино государь тот с нами Бог ведает как будет. У нас в старых людех притча есть: две бараньи головы в один котел не лезут, молвят. Нечто нас не послушает, а мы его не послушаем, меж нас лихо будет, молвя, блюдемся; а где лихо живет, и из тое земли люди выходят»[967].

Такой почти высокомерный тон Менглы-Герая объясняется не тем, что Менглы-Герай «был славнейший из всех Крымских ханов», каким его считает г. Говордз[968], а скорее, во-первых, вообще сравнительной вялостью характера султана Баязида, а во-вторых – положением дел в самой Порте. Что Баязид был вял и не особенно взыскателен, это подтверждается многими фактами: с ненавистным ему по религиозному своему еретичеству персидским шахом Исмаилем он всячески старался поддерживать мирные отношения, несмотря на задирательства последнего, доходившие до цинизма[969]. Несмотря на то что впервые прибывший к султанскому двору посол великого князя московского Михайло Плещеев «невежество и непригожее дело учинил»[970], ему это сошло даром, именно только благодаря той же невзыскательности и какой-то мистической кротости Баязида; тогда как гораздо позднее, в половине XVII в., даже французским послам турецкие чауши выбивали зубы на аудиенциях да еще не султана, а только верховного визиря[971]. Да чего уж сильнее доказательства слабохарактерности Баязида, как добровольная уступка им престола удалому сыну своему Селиму I Явузу!

Робкий на военные предприятия, Баязид только в крайности решался на войну, и потому немудрено, что он так щедро отблагодарил Менглы-Герая за его помощь в походе молдавском[972]. По смерти отца своего, он, по заведенному обычаю, должен был известить соседних государей о своем вступлении на престол, на каковой случай имеются разные формы посольства, грамоты и т. п. Крымскому хану, как вассальному правителю, это известие обыкновенно сообщалось в формах присылки второстепенного чиновника, вроде чауша, по-нашему жандармского офицера, с известительной грамотой[973], а султан Баязид, по своему благодушию, прислал Менглы-Гераю подарки, состоявшие из одежды, коней и драгоценного перстня. Менглы-Герай же настолько не дорожил вниманием султана, что подарил в свою очередь пожалованный ему перстень великому князю московскому при грамоте от 1498 года, в которой пишет: «Коли салтан Могомед (Фатих) преставился, сын его Баязыт салтан после отца память ко мне прислал – платье и кони, да яхонт ал в жиковине в золотой; нынеча тебе брату моему на руке пригож держати, молвя, на руке возвидишь, меня на сердце держишь, а братство и любовь свыше будет; друзи наши, слышев, обрадуются, а недрузи наши, слышев, попропали бы, молвя, ту жиковину с яхонтом с алым тебе любимому брату с своим с паробком с Давыдом послал есми»[974].