Беззвездное море - Эрин Моргенштерн

– Может, на этот раз все будет иначе, – тихо говорит она.

Рыжий кот громко мяукает, глядя в упор на дверь. Закери торопливо ретируется вглубь первого попавшегося коридора и идет по нему, время от времени оборачиваясь, чтобы убедиться, что за ним никого нет, идет и думает, до чего ж это просто, проглядеть то, что деется под самым твоим носом.

На всякий случай еще раз оглянувшись, он видит посреди коридора сплющенную физиономию своего приятеля-перса.

– Может, составишь мне компанию? – говорит он коту, но приглашение звучит печально. Ему самому, пожалуй, больше хотелось бы залечь спать, или устроиться в кресле рядом с Дорианом, или… нет, он и сам не знает, чего хочет.

Персидский кот потягивается, важно подходит, останавливается у ног Закери и выжидательно на него смотрит.

– Ну, что ж, – говорит Закери, и бок о бок с котом они идут по коридорам и залам, в которых полным-полно историй про всяких других людей, и наконец вступают в сад, украшенный статуями.

– Думаю, вот это я разгадал, – сообщает коту Закери.

Кот не отвечает, поскольку разглядывает мраморную лису размером примерно с него, застывшую в прыжке так, что хвостом она метет землю.

Внимание Закери поглощено другой статуей.

Он стоит перед мраморной женщиной, сидящей в кресле и усеянной множеством пчел. Гадает, кто мог ее изваять. Гадает, как далеко по всему этому месту разбредались ее пчелы, сидя в карманах или в сопровождении котов. Гадает, смотрел ли кто на нее с мыслью, что, может быть, не обязательно под книгу подставляет она свои ладони. Гадает, была ли у нее корона.

Гадает, кто оставил ей тот стакан с вином.

Кладет в правую ладонь статуи золотой ключ, который Мирабель сняла со своего ожерелья.

Пластиковый гостиничный ключ кладет ей в левую руку.

Ничего не происходит.

Закери тяжко вздыхает.

Он почти уже собирается спросить кота, не голоден ли тот, останавливает его только мысль, допустимо ли нарушение правила “котов не кормить”, как раздается гудение.

Исходит оно от статуи. Гудение и жужжание.

Пальцы статуи начинают двигаться, сжимаются вокруг ключей. Одна из пчелок падает с ее руки на пол.

Теперь слышится скрип, а за ним – тяжелый металлический стук. Однако статуя, стиснув ключи, остается недвижной. Закери трогает ее за руку – та сомкнута вокруг ключа, словно так и была изваяна.

И ничего больше не изменилось, а ведь что-то скрипело и стукало!

Закери обходит статую.

Вот оно что. Задняя часть мраморного кресла ушла в пол.

Статуя полая.

Под ней – лестница.

Снизу исходит свет.

Закери оглядывается на кота, который пристроился под передними лапами взлетевшей в прыжке мраморной лисы. Из всех хвостов подрагивает только тот, что принадлежит коту.

Кот мяукает что-то, обращаясь к нему.

Наверно, каждый момент имеет свое значение.

Где-нибудь да имеет.

Закери Эзра Роулинс входит внутрь Королевы пчел и спускается еще глубже.

Элинор понятия не имеет, что делать с ребенком.

Дитя плачет, ест, опять плачет и еще иногда спит. Порядок или продолжительность этих действий не имеет никакого логического объяснения.

Она ожидала, что Хранитель поможет ей, но это не так. Он не любит ребенка. Говоря о ребенке, он называет его “дитя”, а не по имени, хотя в этом вина Элинор, потому что имени ребенку она еще не дала.

(Элинор и сама когда-то была ребенком. Когда она перестала им быть, трудно вспомнить, и ей неведомо, кто такая она сейчас, если она вообще – кто-то.)

Ребенок не нуждается в имени. Зачем ему имя, если нет других детей, с которыми его можно спутать. Он – единственный. Особенный. Уникальный. Младенец, и все. Иногда дитя, но пока что совсем младенец.

Прежде чем он родился, она прочла все книги, которые смогла найти о младенцах, но к настоящему книги ее не подготовили. В книгах дети не визжат, не вопят, не вцепляются в волосы, не таращатся.

Она пристает к Хранителю, но тот на расспросы не отвечает. Запирается от нее в кабинете. Она просит помощи у художницы и поэтов, и те, случается, помогают, причем художница больше, чем поэты, благодаря чему Элинор может провалиться в слишком недолгое, без сновидений, забытье, но в итоге они все равно только вдвоем, она и он.

Наконец она решается написать на Кухню.

Нет уверенности, что Кухня ответит. Маленькой, она иногда писала туда коротенькие записки, и совсем не всегда приходил ответ. Если она писала: “Привет!”, ей отвечали: “Привет!” – и присылали то, что ей нужно, но однажды она спросила, кто там внизу готовит, моет и чинит вещи, и эта записка осталась без ответа.

Первые вопросы, касающиеся ребенка, она посылает с робостью и радостно бросается к кухонному подъемнику, когда там зажигается огонек, означающий, что ответ получен.

Кухня обеспечивает ее самыми насущными сведениями. Снабжает подробными списками того, что нужно попробовать. Вежливо формулирует свои предложения, сопровождая их словами поддержки. Присылает бутылочки с теплым молоком для ребенка и кексы для Элинор.

Кухня предлагает ей почитать ребенку, и она смущена, что сама до этого не додумалась. Она скучает по “Сладостным печалям” и жалеет, что их отдала. Она чувствует себя виноватой в том, что вырывала из книг страницы, на которых прочла то, что ей с первого раза не пришлось по сердцу. Может, прочти она это сейчас, оно понравилось бы ей больше? Но страниц этих не найти, они сложены звездами и разбросаны по темным углам, как когда-то приснившиеся страшные сны. Сейчас даже вспомнить трудно, почему они ей не понравились. Там было что-то про оленя в снегу, от чего у нее защемило сердце, и что-то про наступающее на берег море, и про то, как кто-то потерял глаз, но кто именно – нет, не вспомнить. Сейчас она думает, что глупо расстраиваться из-за судьбы персонажей, которых и на свете-то нет, да еще так сильно, чтобы вырывать и прятать страницы, но в те времена она видела в этом смысл. В те времена, когда она была кроликом, крадущимся сквозь темноту, все это место полнилось смыслом, и казалось, что и это место, и весь мир, все принадлежит ей. Уж и не вспомнить теперь, в какой момент это изменилось.

Может, она и сама – страница, вырванная из истории, сложенная звездой и заброшенная в пыль, в темноту, чтобы о ней забыли.

Может, не следовало ей таскать книги из тайного архива, а потом вырывать из них страницы, а потом раздавать? Но поздно, уже ничего не изменишь, и любимая книга – по-прежнему самая любимая, пусть даже украденная, с вырванными страницами и вконец потерянная.

Почти все в “Сладостных печалях” Элинор помнит так хорошо, что может пересказывать это ребенку. Истории про пирата, про кукольный домик, про девочку, которая упала в дверь, – вот эта кажется ей такой знакомой, словно с ней самой и случилась, хотя перечитывала она это столько раз, что так оно почти что и есть.