Навеки не твоя - Эмили Уибберли

Я завершаю свой монолог – самый страстный из тех, что когда-либо произносила, и за этим следует ужасное мгновение тишины. Не во всем лобби тишина, разумеется, но она между нами; это молчание пустой сцены перед тем, как поднимется занавес.

– Наконец-то, – говорит она. – Я не пришла с тобой вчера поговорить, потому что надеялась, что ты придешь ко мне. Ты великолепный режиссер, Меган. Я видела бесчисленное количество раз, как ты разбирала и объясняла персонажей, делая всю работу, кроме произнесения реплик. Я дала тебе роль Джульетты, потому что знала, что ты можешь, но я хотела, чтобы ты сама поняла, что можешь.

По моему лицу расплывается улыбка.

– Погодите, – говорю я медленно, – значит ли это, что роль моя?

– А ты как думаешь? – Джоди криво улыбается. Такого ответа мне достаточно.

Меня накрывает волной облегчения, а за ним – возбуждения от того, что это все-таки сработало. Но тогда…

– А как же Алисса? – спрашиваю я.

– Есть другая причина, по которой я рада, что ты пришла поговорить со мной. – Джоди качает головой, и в ее голосе тоже звучит облегчение. – Один из сопровождающих поймал Алиссу, когда она пыталась утром пробраться в комнату во время проверки. Я не знаю, куда она ночью ходила, но правила требуют ее отправки домой – это означало бы, что Дженне Чоу нужно выучить всю пьесу за два часа. А теперь Дженне этого делать не придется, и девочка из технической команды возьмет на себя роль синьоры Монтекки.

Она проверяет часы.

– Пора надевать костюм, Джульетта.

За следующий час я успеваю сделать тысячу дел. Я спешу в свою комнату, где папа от всего сердца меня поздравляет, когда узнает, что роль моя. Мне приходится чуть ли не выталкивать его из комнаты, а потом принимать самый быстрый на свете душ. Набрасывая спортивную форму, я иду с мокрыми волосами в комнату сопровождающих родителей с платьем синьоры Монтекки под мышкой, скатанным в рулон. Приходится прочитать часть финального монолога маме Джереми, чтобы убедить ее, что костюм мне требуется обратно. Я слышу, как она ворчит, что платье приходится третий раз перешивать.

Прежде чем переодеваться, я заглядываю в столовую взять яблочко, которое доедаю по пути в свою комнату. Я натягиваю костюм (в этот раз без помощи Оуэна, к сожалению) и пишу сообщение Энтони, который заслуживает объяснения, и Эрику, который не знает, как добраться до театра. Если я переживу эту постановку, то попробую зажать его в укромном уголке и убедить хотя бы поздороваться с Энтони. Я не думаю, что это считается вмешательством. В конце концов, Эрик сам решил приехать.

Я отлично справляюсь с задачей не думать об Оуэне следующие пятьдесят семь минут, которые требуются на остальные дела. Я спешу вниз в лобби, которое уже опустело, что неудивительно. Все уже на пути в театр с запасом на часовой грим и проверки микрофонов перед выступлением.

Я толкаю входную дверь и только сейчас вспоминаю, что забыла парку. Хотя солнце и светит ярко в безоблачном декабрьском небе, воздух такой холодный, что глаза слезятся. Но это не конец света – у костюма Джульетты длинные рукава, да еще и колготки. Я выхожу, прижимая руки к груди. Только некоторые прохожие косятся на меня, пока я иду по Виста-стрит в полном облачении. Наверное, люди тут уже привыкли к подобному.

Мое платье развевается по ветру, и я уверенно шагаю к пешеходному переходу на Форк-стрит. Я на середине дороги, когда в нескольких шагах перед собой замечаю знакомый костюм монаха.

– Эй, Оуэн, – зову я в спину. Как мне вести себя с тем, кто только что имел «напряженный» разговор со своей итальянской бывшей через пару часов после того, как я лишила его девственности? Разберусь по ходу дела.

Он поворачивается на середине дороги, и его глаза загораются при виде меня.

Что бы там ни происходило с Козимой, я решаю не усложнять дело. Я хочу сохранить дружбу с Оуэном независимо от того, как много в моей жизни переменила вчерашняя ночь.

– Я слышал о твоей феноменальной речи для Джоди, – говорит он, когда я его нагоняю. В его руках папка с расписанием – Джоди их раздала всем. – Я очень рад, что ты будешь Джульеттой.

– Спасибо. – Я с трудом сдерживаю все чувства, которые во мне пробуждает его улыбка.

– Ты выглядишь прекрасно, – говорит он, что не помогает мне сдерживаться.

То, как он смотрит на меня – не могу не вспомнить, как он мне помогал в гримерке и как его руки слегка касались моей спины, как его пальцы тянули подол на моем теле. И вчера. Вчера. Но я держусь.

– Ты выглядишь целомудренно. – Я киваю на его рясу.

Оуэн шагает на тротуар и разворачивается на месте.

– Знаешь ли, внешность бывает обманчива, Меган, – отвечает он, сражая меня наповал своей насмешливой улыбкой.

Я моргаю. Он абсолютно точно со мной заигрывает. Я это ни с чем не спутаю. Я делаю вдох, идя рядом с ним.

– Эй, ну, э-э, я слышала, что ты утром говорил с Козимой, – я заставляю себя произнести это обыденным тоном.

Его глаза вопросительно сужаются.

– Кто это тебе сказал?

– Просто… Ну, знаешь, девчонки.

Он косится на меня так, будто я только что заявила, что шекспировские пьесы написал граф Оксфордский.

– Нет, я не знаю. Но да – я говорил с Козимой. Она просто хотела уладить ситуацию. Мы с ней некрасиво рассорились в прошлый раз.

– О. – Я делаю паузу, проигрывая его слова в голове снова в поисках зацепки. – И? – наконец спрашиваю я.

– И… затем мы повесили трубки, – говорит он, будто не понимает, на что я намекаю. Он снова смотрит на меня и, видимо, замечает отчаянный вопрос, написанный на моем лице. – О боже мой. Меган! Я ее уверял, что разрыв – не ее вина. – Его глаза расширяются. – Только не говори мне, что подумала, будто я с ней решил снова сойтись.

Я чувствую, как краснею.

– Я думала, что тебе может показаться, что прошлая ночь – одноразовое дело, и… – оправдываюсь я. Я и сама слышу, как пусто и глупо это звучит. Это просто рефлекс, порожденный чередой разрывов.

– Я сбежал из комнаты после проверки, – перебивает Оуэн, – я сказал тебе, что ты незаменима, я показал тебе свою пьесу, и потом мы… – Его лицо ярко краснеет, и он машет рукой. – Что, если помнишь, я делал впервые и уж точно надеюсь, что это не одноразовое дело.

Мы останавливаемся у задней двери театра. Когда я поднимаю глаза на Оуэна, впервые за сегодня я не сдерживаю своих чувств к нему, к каждой его части. К его кривой улыбке, которая играет на лице прямо сейчас. К тому, как он рассмешил меня, сказав в точности то, что мое сердце хотело услышать. К его уму и чувству юмора. «Что такое Монтекки? Не рука ведь это, не нога и не лицо», – слышу я в своей голове слова Джульетты.