Канцелярская крыса - Константин Сергеевич Соловьев

Ах да, незнакомец. Тот, что оставил ему деньги и записку.

Как можно быстрее покиньте остров. Нет возможности объяснять. Ваша жизнь в опасности.

Мило, не правда ли, джентльмены? Герти резко рассмеялся, и почти тот час поморщился: от смеха запершило в пересохшем горле. Вот уж замечательная шутка. Нет, за деньги, конечно, весьма благодарны нашему благодетелю. Тем более, что сумма в конверте обнаружилась весьма приличная даже по лондонским меркам. Но что за тон? Что это, позвольте, за фамильярность?.. Жизнь в опасности?

Герти вспомнил «мистера Иггиса» — его спокойные немигающие глаза и дёргающуюся металлическую тварь в руке, изрыгающую грязные хлопья огня, вспомнил хлопающие вокруг стаканы и треск покалеченной мебели. Негромкий сухой стук, с которым падали люди, стук их черепов об пол как стук игральных костей…

Несмотря на опьянение, это воспоминание вызвало приступ мгновенного страха, от которого затряслись во всём теле крохотные слюдяные жилки. Что ж, самому себе можно признаться — в тот миг он ощутил смертельный ужас. Но было ли это той самой опасностью, о которой предупреждал таинственный незнакомец? И как он мог предсказать дальнейшие события в недоброй памяти «Полевом клевере»? Как вообще туда затесался?

Скажем, какой-то наблюдательный джентльмен из соседнего номера, который раньше Герти раскусил Жона-Семь-Пуль и решил спасти наивного деловода от страшной участи? Нет, невозможно. Для этого потребовалась бы дьявольская, невозможная в этом мире, проницательность. Но кто же тогда оставил предупреждение? Ангел-хранитель? У него, пожалуй, были бы трудности касательно денег. Не иначе, сам ограбил банк, чтоб добыть их…

А отчего он, собственно, решил, что человек этот — благодетель? Это Новый Бангор, приятель, здесь нужно держать ухо востро даже когда имеешь дело с отражением в зеркале. Здесь, кажется, у любого предмета две тени… Что, если это провокация? Страшное слово «провокация» подобно ощетинившемуся иглами морскому ежу скатилось в желудок. Чья провокация? «Да ведь Беллигейла, — пожилым хриплым вороном каркнула в ухо догадка, — А что же? Он решил подцепить тебя на крючок. Красивый, переливающийся серебром, зазубренный крючок. За жабры тебя, полковник Уизерс…»

Пошатываясь, Герти поднялся и стал срывать с себя галстук. Чертовски сухой воздух здесь. Дерёт, как шкура ската, можно шлифовать камни. Кажется, все его поры рассохлись, кожа превратились в потрескавшуюся черепицу. Воды. Влаги. Герти схватил бутылку и мгновенно опустошил её. Вино хлынуло в глотку и на миг смягчило небо, но это упоительное чувство почти мгновенно прошло. Его опять стала мучить ужасная жажда.

Почему он раньше не замечал, что Новый Бангор — это проклятая доменная печь? Господи милосердный, да на нём сейчас загорится бельё! Шатаясь и врезаясь в мебель (ноги стали смешно подгибаться, колени прыгали вперёд-назад), Герти добрался до ватерклозета, где стояло ведро с водой, и стал горстями швырять воду себе в лицо. Разбиваясь о подбородок, тусклые жемчужинки воды вразнобой стучали по полу.

Много воды. Море. Бездонный океан. Вот, что ему нужно. Нужно отдаться на волю волн, что уберут смертоносную жару, от которой его внутренности сплавляются друг с другом и высыхают, превращаясь в скрученные жгуты.

Воды! Воздух стал ядом. Слишком сухой, чтоб насыщать, он алмазной пылью резал лёгкие. Глаза ссыхались в глазницах, превращаясь в едва влажные комки. Кровь останавливалась в венах, превращаясь в липкую кашицу.

Воды. Надо спуститься вниз, в лавку. Сельтерской. Сассапариллы[88]. Он выпьет всё, даже жижу из помойного ведра. Лишь бы на миг смягчить разрывающую тело вдоль и поперёк сухость. Кажется, сейчас начнут скручиваться, твердея, его сухожилия… Герти ощущал себя корюшкой на сковородке, уже освежёванной и лишённой внутренностей. Вокруг шипело масло, но он даже не ощущал боли от ожогов.

Воды. Всё, что может его спасти, это вода.

К чёрту лавку. Ему нужно гораздо больше воды. Океан. Надо идти к океану. Много воды. Упоительно много воды. В порт. Кликнуть извозчика — ноги вот-вот хрустнут, переламываясь, костный мозг превратился в труху. К порту! Подползти к молу — и рухнуть лицом вниз в чёрное зеркало, разбивая его на звенящие куски. Вниз, вниз, туда, где нет проклятого жара, где можно сжаться в прохладном нутре океана, баюкающем тебя, терпеливом, по-матерински нежном.

К океану!

Герти плыл.

Он скользил в толще воды, почти не испытывая сопротивления. Он ощущал тысячи различных течений и покачивался в их невидимых ветрах, тёплых и прохладных, чувствуя невыразимое блаженство от того, как мягко они подхватывают его и влекут вперёд.

Вода была восхитительно мягкой, она ласкала тело Герти так, не может ласкать даже любящая женщина, как бессильна ласкать грубая человеческая плоть. Океан любил его, и любовь эта была растворена во всём его естестве, подобно соли, во всём его исполинском, не знающим объёмов, теле.

Герти плыл.

Его собственное тело изменилось, оно перестало быть рыхлым, белым и мягким, сделалось другим, узким и стремительным. В новом мире, принявшем его с радостью, словно он был блудным сыном, на много лет оторванным от материнской груди, требовалось иметь совсем другое тело, чтоб проникать сквозь толщу вод. Его прежний хрупкий белёсый покров, похожий на мякоть моллюска, сменила новая кожа — хромированное тусклое зеркало, состоящее из множества гибких пластин. Герти скользил сквозь воду подобно узкой хищной торпеде, легко меняя глубину и иногда, просто чтобы развлечь себя, совершая молниеносные повороты. Спина его теперь была такой гибкой, что, казалось, он мог бы завязаться в узел. Пропали уродливые и бесполезные суставчатые отростки, ранее торчавшие из него, новые его руки были короткими и сильными. Одним движением они меняли направление движения, легко повелевая океанскими потоками, вспарывая толщу вод подобно лезвиям. Ног своих он не видел, но, кажется, изменились и они. Срослись вместе, обретя небывалую силу и выносливость. Шевеля ими из стороны в сторону, Герти, ликуя, нёсся вперёд.

Герти плыл.

Иногда он опускался к самому дну, в тёмное царство мерно колышущихся водорослей и ноздреватых, никогда не знавших солнца, камней. Здесь, в зарослях подводного леса, шныряли крохотные рыбки, короткие прикосновения их холодных твёрдых носов щекотали Герти бока. Неторопливо прогуливались важные крабы, сосредоточенно разглядывая свои владения. Змеились лентами суетливые угри. Микроскопические организмы толчками прыгали из стороны в сторону, бессмысленно крутя своими усиками и ресничками.

В этом мире не было незыблемых форм, мёртвых поверхностей и бессмысленных условностей. Каждая его частица, вплоть до самой крохотной, жила собственной жизнью, вертелась в собственном водовороте, в то же время ощущая себя частью другой жизни, бесконечно огромной и мудрой. Мягкая тяжесть воды постоянно напоминала о себе, поддерживала, питала силой. Здесь Герти ощутил свободу, неведомую прежде. Не эфемерную фальшивую свободу мира жгущего солнца, который он ещё немного помнил, а истинную. Изначальную. Глубокую.

Герти плыл.

Память о прошлой