Беллона - Анатолий Брусникин

Сам-то штабс-капитан, будь его воля, предпочел бы воевать не в тылу, а на передовой. Смерть его нисколько не пугала — за жизнь он нисколько не держался. Как посмотрится в зеркало (никуда не денешься, надо же бриться), первая мысль: зачем такому уроду жить на свете?

Вот и нынче, стерев с лица мыло, он поглядел на себя с привычным отвращением. Ну и харя! Никак не привыкнуть.

Нос сворочен на сторону, пустая глазница ввалилась.

— Что подмигиваете, ваше кривоглазие? Что хлюпаете, ваше кривоносие? — сказал штабс-капитан (как большинство одиноких людей, он иногда разговаривал сам с собой). — Девятый час, пора. О, великий и могучий хан Аслан-Гирей, одалиски уже собрались у фонтана. Им не терпится лицезреть вашу лучезарную красу.

Голос из-за поврежденной носовой перегородки тоже стал гнусавым, противным. Девять месяцев назад Аслан-Гирей попал в плен, а перед тем был избит прикладами чуть не до смерти. Сломанная рука срослась, ребра тоже, но правый глаз вытек, а нос, некогда тонкий и даже изящный, съехал вбок. Галантные французы щедро отплатили диверсанту за испорченный ракетный станок.

Глупее всего, что жертва была впустую. Союзники понавезли новых ракет, и ничего такого уж таинственного или особенно ужасного в этом изобретении не обнаружилось. От любого ядра, тем более бомбы ущерба больше, чем от зажигательного снаряда, лупящего по принципу «на кого бог пошлет».

Но иногда штабс-капитан говорил себе, что зряшных жертв не бывает. Не так важно, вышла ли из твоего поступка практическая польза. Важно, что ты его совершил.

А чем еще было утешаться?

Из плена-то он, как только смог передвигаться, сбежал. Это было нетрудно. Помогли местные татары, продававшие французам продовольствие, фураж и хворост. Раздор между русскими и франкскими гяурами предприимчивых горных жителей занимал лишь как источник наживы, но к потомку Гиреев они отнеслись с почтением и бережно переправили штабс-капитана через Инкерман к своим.

На батарею Аслан-Гирей не вернулся. Ему предложили занять должность помощника обер-квартирмейстера войск Севастопольского гарнизона, но у этой службы скучным было только название.

Командование столкнулось с серьезной проблемой. Осада затягивалась, и стало ясно, что о расположении и планах противника мы знаем недостаточно. В главном штабе не существовало подразделения, которое собирало бы сведения о неприятеле.

Аслан-Гирей не желал превращаться в ловца шпионов, еще менее того — в их попечителя. Он хотел одного: вернуться на бастион и там погибнуть, потому что скверно жить на свете, когда из красавца, на которого заглядывались дамы и барышни, становишься уродом. Во взглядах посторонних штабс-капитан читал (а может быть, воображал) отвращение или, того хуже, жалость.

Однако отказаться счел невозможным. Начальники были правы: он действительно знал положение дел у врага лучше других, ибо провел в плену два с половиной месяца; и кроме того, в силу ханского происхождения, был для крымчаков авторитетной фигурой и мог создать из них сеть лазутчиков.

Вскоре Аслан-Гирею пришлось взять на себя и противодействие шпионажу. Жандармы, к чьей компетенции это относилось, привыкли к отысканию политической крамолы в собственных рядах, а к борьбе с настоящим противником оказались малоспособны. И уж совсем не по плечу голубым мундирам была тонкая работа с двойными агентами, а таких у Аслан-Гирея вскоре появилось немало, и пользы от них выходило больше, чем от обычных разведчиков.

Добрившись и спрыснувшись кельнской водой, штабс-капитан повязал на лицо черную шелковую повязку, надел вычищенный денщиком мундир, сверкающие сапоги, еще раз погляделся в зеркало. Если посмотреть с отдаления — не такое и страшилище. Но он знал, что на отдалении не удержится, непременно подойдет. Нужно лишь дождаться, когда зайдет солнце. При милосердном свечном освещении кривоносие до некоторой степени скрадывается тенями.

Аслан-Гирею полагалась персональная палатка — большая, удобная. В штабе многие завидовали. Ворчали, что майоры и подполковники, бывает, по двое и по трое живут. Не объяснишь ведь всякому, что палатка одновременно является канцелярией и в запертых железных шкафах хранятся бумаги, которые абы кому видеть не положено.

Палатка соединялась парусиновым коридором со штабным шатром. Через него Аслан-Гирей и вышел, чтобы по пути просмотреть свежие донесения с бастионов.

Дежурные офицеры умолкли, когда он появился. Штабс-капитан к этому привык. Знал, что сослуживцы его не любят и побаиваются: не собутыльничает с ними, не болтает о пустяках, всегда сух и не очень понятно, чем, собственно, занимается.

Но и прежде, когда Аслан-Гирей служил в артиллерии, наравне с другими, и еще не конфузился своего увечья, было примерно то же.

Никогда другие офицеры не относились к нему как к своему. Он был чужой, чуждый. И чувствовал это каждый час — с того дня, когда одиннадцатилетним покинул родительский дом.

Казалось, за всю жизнь он не совершил ни одного прилюдного поступка, не произнес ни одного слова без мысли: я не могу сделать ничего такого, что может быть истолковано против мусульман или татар. Быть таким же, как окружающие, — это представлялось Девлету Аслан-Гирею недоступной роскошью. Он должен быть безукоризнен, на него смотрят иными глазами. Однажды он познакомился с офицером-евреем и был неприятно поражен, заметив, что тот держится точно так же.

Что значит быть татарином, когда ты сформировался в Петербурге, в кадетском корпусе? И что значит быть мусульманином, если ты рос в семье, исполняющей обряды только по привычке, а потом вовсе отдалился от религии? Да, арабские молитвы вызубрены наизусть с детства, но они не более чем набор звуков. И всё же переменить веру, как уговаривали доброжелатели-учителя, а потом командиры, было немыслимо. Если вера имеет какое-то значение, она как кожа: в какой родился, в той и умрешь. Не змеи же мы, в самом деле?

За все годы учебы в корпусе, Дворянском полку, артиллерийской школе Девлет ни разу не побывал дома. Семья была многодетная, денег на сантиментальные траты недоставало. Первый раз он наведался в Крым уже в гвардейском мундире, получив подъемные. И поразился, насколько всё в отчем доме показалось ему странным. В Петербург он вернулся с облегчением.

Как ни странно, мусульманство и татарство в гвардии оказались кстати: разномастность придворного офицерства должна была наглядно демонстрировать многоцветие и пышность имперских земель. Карьера потомка крымских ханов вначале складывалась превосходно, тем более что службист он был отличный и артиллерийское дело любил.

Роковой ошибкой стало прошение о переводе в действующую армию, когда на Дунае начались военные действия против турок. Прежний Девлет был честолюбец; как и другие гвардейцы, надеялся выслужить чин, украсить грудь «владимиром», а повезет — так и «георгием». Однако то, что помогало в столице, в армии стало непреодолимой помехой.

Очень скоро, чуть ли не в самый первый день, произошел неприятный казус: командир батареи в беседе с глазу на глаз попросил своего помощника не сотворять намаз на глазах у подчиненных. Это-де смущает солдат, для которых нынешняя война — святая битва христиан с басурманами. Когда Аслан-Гирей не послушался, от него при первой возможности избавились.