Дети Ванюхина - Григорий Ряжский

Как бы то ни было, как сообщили органы, возбуждено уголовное дело и взято на особый контроль.

В одной машине с Ириной привезли ее мать и отца. На Фабриции Львовне была черная вуалетка из допотопных времен, почти скрывающая лицо, но по дрожанию плеч было видно, что она не вполне в порядке. Старик Заблудовский пытался сохранить мужество, но у него это плохо получалось, он нервически втягивал носом воздух и часто-часто моргал. Ирина была в черном платке, потухшая и сильно постаревшая. Она увидала Марика и подошла.

— Ир, — сумел только выговорить он, не отрывая глаз от жены. — Ир…

— Будь рядом, — сказала она пустым голосом и посмотрела сквозь Марка Самуиловича, — сейчас будут выносить, — и отвернула взгляд в сторону. К ним подошли Циммерманы и стали что-то говорить Ирине, что — Марик не слышал, не включалась голова. Заметил только, что Александр Ефимович поклонился ему уважительно и сочувственно сжал руку.

Привезли Полину Ивановну с каким-то мужиком простецкого вида, наверное, родственником, тоже из подмосковного поселка. Первым делом она пошла к Ирине. Женщины обнялись, и Полина Ивановна неожиданно для всех завыла, громко и протяжно, как воют настоящие русские старухи. Простецкий мужик подхватил ее под руку и быстро повел в сторону от ворот морга.

Милочка приехала последней, вместе с загоревшим под техасским солнцем длинноволосым Максом. На лице ее тоже был свежий загар, а одета она была в изящный темно-серый костюм с черной, отороченной золотой тесьмой полупрозрачной накидкой на голове и плечах и поэтому, как и Макс со своим схваченным зеленой резинкой хвостом, плохо соответствовала экзотической наружностью пасмурной обстановке малопироговского морга.

Полина Ивановна, завидев дочку, запричитала еще громче и, вывернувшись из-под Петькиной руки, заспешила ей навстречу, вклинивая в свой вой отдельные бессмысленные слова:

— Ка-ак же, до-оченька, ну ка-ак же…

Милочка тронула Макса за руку и негромко сказала:

— Возьми ее на себя, мне и так плохо.

Макс перехватил бабушку на полпути, и вдвоем с Петюхой они снова увлекли ее в сторону от ворот. Фабриция Львовна повернула голову в направлении Полининого воя и обнаружила там Макса. Она ухватила дочь за руку и потянула к себе, растерянно кивая в его сторону.

— Потом, мама, потом, — отмахнулась Ирина, понимая, что поступает неправильно, — все нормально, они просто похожи очень, я этого мальчика знаю, потом, потом…

Что будет потом, ее уже не заботило, по крайней мере, сейчас — может, и лучше для матери с отцом иметь то самое, что будет потом. Из дверей морга вышел Дмитрий Валентинович и негромким голосом, подчеркивающим значение скорбной процедуры, сообщил собравшимся:

— Все готово, можно прощаться. Пожалуйста, прошу вас, заходите внутрь.

Айван лежал в краснодеревянном гробу, облаченный в строгий черный костюм. Первый и последний раз в жизни. Обряжавший усопшего санитар по просьбе Дмитрия Валентиновича поместил в петлицу костюма красную гвоздику, что сделало Ваньку еще нелепей, потому что и без этой гвоздики диким казалось, что он лежит в гробу. Выражение лица его почти не изменилось, наоборот, стало еще более детским и как будто добавило наивности.

Специалисты из морга постарались: входное отверстие от пули на виске было тщательно закамуфлировано гримом и волосами, так, что следов не осталось совсем. Подходили по очереди. Полина Ивановна продолжала подвывать, но уже не так громко и безудержно. Милочка стояла с каменным лицом, застыв на месте, и что творится у нее на душе, понять было невозможно. Но мысли ее продолжали работать, потому что не были связаны с душой напрямую, огибали ее стороной, почти не касаясь и не оставляя значимого следа. И были эти мысли о том, что несправедливо это — положить мужа на Немецкое кладбище рядом с Самуилом Ароновичем Лурье и никому не известной Сарой, даже Айвану самому не известной. Ведь дед его этот не настоящий, зато сам он теперь настоящий, но не еврей, как все Лурье, а самый настоящий русский человек, Иван Александрович Ванюхин, если по полной справедливости. И место ему тогда не на их жидовском кладбище, а рядом с отцом его, дядей Шурой Ванюхиным, на старом мамонтовском погосте, где сам он лежит, и мать Милочки, Люська Михеичева, вечный приют обрела, и где отец ее, старый Михей, тоже покоится. Думалось ей об этом, но только так, чтобы о чем-то думать и кого-то за смерть своего мужика не любить. Все равно знала — предпринимать ничего не станет, да и глупо это просто — пустое лишь раздувать. Тем более что еще больше, чем этого, ей хотелось выпить.

Марик плакал, но не знал об этом, потому что не чувствовал слез: они стекали и падали ему на рубашку, расплываясь неровными влажными пятнами. Заблудовские стояли, слегка покачиваясь, и неотрывно всматривались в лицо внука, как будто знакомились с ним еще раз после возвращения на бывшую родину и удивлялись изменениям за прошедшие десять лет. При этом они поддерживали друг друга за руку, и неясно было, кто из них за кого опасается больше. Циммерман нервически кусал губу, зная, что если он даст ей свободу, то она начнет мелко-мелко дрожать и потянет за собою и веки, и все остальное, и он окончательно сорвется, и тогда ему станет неловко перед людьми. А еще будет стыдно, потому что тогда все подумают, что он не в себе из-за смерти юного благодетеля, своего бывшего ученика, которая ставит под удар его нынешнюю должность и его неправдоподобные гонорары, и не только подумают, но и догадаются об этом, возможно.

Лысый продолжал осуществлять контроль за тетей Полиной, но уже не так строго, потому что поразился тому, как парень в гробу, американский муж их Милки, похож лицом на Шуркиного сына, на Максима Ванюхина. Вот ведь как, думал, оно получилось-то.

Ирина стояла ближней к гробу с таким же, как у Милочки, каменным лицом. В отличие от невестки она не думала в эти минуты ни о чем, просто пыталась удержать себя в сознании, и ей это едва удавалось: она то видела перед собой лицо сына, неподвижное и чужое, то — нет, потому что плыла в этот миг вместе с облаками, в самой их серединной гуще куда-то в направлении белого, тоже сделанного, наверное, из облаков или похожих на них иных ласковых туманов, но не из тех, что были рядом, вокруг нее, из других — далеких, ослепительно белых и густых. Поэтому и не видела лица Ванюшиного, не всегда видела, только совсем в безоблачные и бессветные промежутки, но было их все меньше и становились они все реже…

А потом не заметила, как оказались уже на Немецком кладбище, и сына ее Ванечку, ее любимого Ваньку-головастика стали закапывать в землю, бросая в него комья земли. И эти комья стукались о крышку его подземного дома и рассыпались в земляной прах, и праха этого становилось все больше и больше, пока не стало столько, что совсем исчез за ним верх красного деревянного гроба…

Два последующих дня Ирина Леонидовна почти не вставала, но после кладбища ее вместе с Мариком отвезли на Пироговку, и лежала она уже там. Марик просидел с ней рядом почти все это время, выходил только прогулять бульдога. Он держал Ирку за руку и ничего не говорил. Да это было и не нужно обоим. На третий день, незадолго до отъезда мужа домой, она поднялась и поставила чайник. А потом они пили чай, не на кухне, как в прошлой жизни, а в столовой, как тогда, после окончания четырехлетней войны с дедом, в которой так и не оказалось ни побежденных, ни победителей. И снова из Сариных чашек, синих с золотом, и с печеньем из новых сортов, в идиотской упаковке, переваленным по этой причине в семейную реликвию — хрустальную ладью с серебряными головами мамонтов. И снова оба знали — мирный договор зачитываться не будет, потому что никакой войны не было, просто у каждого теперь были свои собственные будильники, и показывали они не одно и то же время, а с разницей в целых восемь часов. И поэтому не было уже единой для них гавани, куда бы вплыли они и пристали там навечно.