Гений - Алексей Слаповский

– При всем желании – не имею права.

– Конечно, – сказал Евгений, – этот тайный распорядительный человек сам понимал, что экспертиза бессмысленна. Понимал он также, что задерживать никого не нужно, шпионажем здесь и не пахнет. Но во имя государственной идеи экспертиза найдет то, чего нет. И шпионаж докажут. И эта неправда пойдет на пользу правому делу, на пользу государству. Он сам жертвовал семьей и детьми ради государственной пользы, ему даже иногда было обидно, что другие не жертвуют ничем, а живут припеваючи. Но тут он вдруг подумал, что на самом деле неправда правому делу служить не может, а главное – пусть будет похвала начальства и повышение в звании, но кончится все таким же моргом, где будет он лежать такой же мертвый, и будет ему все равно, а вот живым, стоящим над ним, не будет все равно. Он вдруг представил, что среди плачущих жены и детей, среди скорбящих сослуживцев появится отец этого сожженного сына и плюнет на его труп, на его гроб, на его могилу и проклянет его. Он сам удивился своим мыслям, но спокойно ждал, когда они кончатся.

Колодяжный действительно был спокоен, по его лицу невозможно было догадаться, о чем он думает. Он хотел приказать женщине задвинуть лоток обратно, но вместо этого неожиданно произнес, глядя на Евгения:

– Дальше!

– Евгений мог продолжать сколько угодно, – сказал Евгений, – но тайный человек и сам уже, без помощи Евгения, развивал свои мысли. Он будто увидел себя со стороны. Он увидел интеллигентного человека с умными глазами, довольно доброго и честного или, вернее сказать, доброватого и честноватого, потому что все стало переменчиво и относительно, честный и добрый – это когда всегда, а когда периодически, получается именно честноватый и доброватый, как бывают и вороватые, и, к примеру, негодяистые, то есть негодяи не до конца. Но все же доброватым и честноватым быть лучше. И вот он увидел этого человека, который стоит в морге и не отдает отцу сына под вымышленным предлогом, и ему вдруг стало до нестерпимости стыдно, он понял бессмысленность и бесчеловечность своих действий. Он понял также, что, если отдать тело, то окружающая смерть пойдет на убыль, а вот если не отдать, оставить его, оно обязательно приманит другие смерти. Он посмотрел на Трофима Сергеевича Мовчана и увидел в его глазах отчаянную решимость. Еще немного, и тот бросится, чтобы отнять оружие. Может, и отнимет. Его застрелят. А может, он успеет застрелить кого-то. Может, все перестреляют всех, включая ни в чем не повинную женщину. Подсознательным зрением он явственно увидел, как лежит она на белом кафельном полу в луже крови.

– Господи! – ахнула женщина, крестясь и отступая. – Вы чего тут городите? А ну, хватит! В самом деле, что ли, сына ему не отдаете? – спросила она Колодяжного. – Охренели совсем со своей войной что те, что эти! Экспертиза им нужна! Я тебе сейчас покажу экспертизу!

И она, подскочив, стала разворачивать черную пленку.

– Коблы неуемные! А умными считаются, вашу не хотеть! Офицер все! С погонами! С пистолетами! Нате, смотрите! Экспертиза!

Мовчан шагнул, глянул и тут же отвернулся.

Колодяжный тоже посмотрел и тоже отвернулся.

Солдаты издали вытянули шеи, ближе подойти не решаясь.

– Евгений смотрел на то, что было человеком, – сказал Евгений. – На самом деле это уже не человек, а оставшийся от него углерод плюс не выгоревшие до конца калий, натрий, железо, магний, медь и другие элементы. Горсть золы с органическими остатками из любой горящей помойки могла бы заменить прах покойного Степана, но люди умеют мыслить абстрактно, они видят не углерод, а то, что входило в состав живого человека, продолжая считать это его частью…

– Замолчишь ты или нет? – прикрикнула женщина. – Забирайте, нечего тут покойников смешить! Имейте уважение хоть какое-то!

Она завернула пленку, Мовчан поднял сверток и пошел к выходу. Солдаты смотрели на Колодяжного.

А тот задумчиво рассматривал Евгения, словно хотел что-то спросить.

Но не спросил, пошел вслед за Мовчаном.

Во дворе он смотрел, как тело еще раз заворачивают в брезент, нашедшийся в машине, как помещают его сзади, за сиденьями, стараясь так положить, чтобы не повредило в дороге.

Вяхирев подошел к Лещуку.

– Пистолет, пожалуйста, верните. Табельный все-таки.

Лещук, недоумевая, посмотрел на Колодяжного. Тот кивнул, он отдал пистолет.

И лишь когда «уазик» скрылся из виду, Колодяжный, потерев виски пальцами и тряхнув головой, растерянно огляделся и крикнул:

– По машинам! Догнать, задержать и обезвредить!

Ох, как умно! – восхитился Лещук. Зачем они приехали, это еще надо доказывать, а теперь всё, дело сделано, преступление налицо. Можно перестрелять их всех, как собак, начальство только спасибо скажет. Все-таки особые люди работают в СБУ, что и говорить. Он и сам по этой епархии, но у военных все прямее и грубее, а тут – диалектика!

Он наскоро думал об этом уже в машине, в «хаммере», который, взревев мощным мотором, стремительно вылетал из ворот, а за ним медленнее, но тоже довольно споро поспешал грузовик, в который ловко запрыгивали прямо на ходу хорошо обученные бойцы.

[36]

Коридорная гостиницы «Грежа» Валентина Очешкина спрыснулась духами, которые обычно расходовала очень экономно, – два года назад дочь Ксана привезла из Франции, тут таких не найти, да и стоят, наверное, бешеных денег. Дочь не сказала, пожалела бедность матери. Сама она в невестах у какого-то москвича, только не говорит, кто он. Судя по тому, как он ее одевает и какие на нее вешает цацки, мужчина обеспеченный. Было дело, Валентина подозревала Ксану в нехорошем. Однажды спросила прямо:

– Дочь, скажи честно, я ругаться не буду, ты не проститутка там?

– А хоть бы и если? – спросила Ксана, которую с детства не собьешь никаким вопросом, очень хладнокровная всегда была девочка.

– Если так, то… А что, правда?

– Да нет, конечно, мам! Я в салоне красоты работаю, можешь позвонить туда и проверить! И книжку трудовую могу показать. С записью.

– Ну, прости, прости старуху, – повинилась Валентина, не поверив дочери, но при этом считая, что, пока человек стесняется того плохого, что делает, он еще человек, а вот когда нахально признается, значит, в нем уже нет совести. Да и не вечно же Ксана будет молодой и красивой, пристроится за кого-нибудь. И мать, может, пристроит под бок к себе, внуков нянчить.

Но это потом, а пока Валентина, называя себя старухой, на самом деле чувствовала себя вполне молодой, и желания ее были молоды. Странное дело: шестнадцать лет прожила с мужем и даже не думала о том, чтобы ему изменить. Не чувствовала такой потребности. И не то чтобы ей хватало довольно хилого Валерия, но она исходила из того, что свое есть свое, какое ни есть, а чужое – чужое. Даже и объяснять нечего, если кто не понимает. Но вот уехал Валерий в Белгород на заработки – и пропал. Сначала приезжал раз в три месяца, а потом окончательно канул, и никаких объяснений, никаких подробностей, только прислал по телефону одну строчку: «Считай себя свободной, люблю, но не могу, прости».