Княжий остров - Юрий Сергеев

Шел до самого утра, блудил и куролесил, вновь находил верный путь и, когда развиднело, радостно угадал проступившие из озарения востока купола монастыря и поспешил к ним уже торной дорогой. Сердце грохотало в груди от ожидания мига желанного. То ли от перенапряжения, то ли от мыслей и событий этой ночи Мошняков вдруг ощутил себя совсем иным, чем был вчера, что-то в нем прояснилось и обновилось, он словно выкупался в этом волшебном молоке и стал добрее, отпустило душу, размягчило ее. В тусклом свете зари он шел и пристально глядел на охладевшее молоко, может быть, оно своим теплом оттопило его уставшее в бедах сердце. Он теперь возвращал ему свое тепло ладонями, белое озеро в кринке колыхалось в нежной пенке, розовело от зари и густело…

Когда увидел силуэт старухи у озера, Мошняков вновь напрягся и испугался, а вдруг она нагадает, что отец мертвый?! Угаснет последняя надежда, и как жить тогда? Он даже остановился от такой мысли, но потом сдвинулся с места и скоро оказался на берегу, протягивая кринку бабушке:

— Вот… добыл…

Мария взяла её и поставила на землю невдалеке от примеченной воткнутой палочкой норки. Ждала…

- Ну что же вы? — нетерпеливо промолвил Мошняков, покачиваясь от усталости.

- Зореньку жду, вот как краешек солнышка явится, тут все и свершится… Васятка рыбу поймал, рассказов бы-ыло-о, еле уложила спать, я ему сказки сказываю, а от все про рыбалку, неугомонный…

Мошняков нетерпеливо глядел на восток и торопил солнце. Алая заря все привольней разливалась по небу, вот уж и озеро сделалось розовым, отображая рдяные облака плывущие, засветились кроны далеких лесов, забагрянились шелками вышивными. Рыба суматошно плескалась водою, слышался утиный кряк и свист крыльев над головой, и вдруг от стен монастыря вознесся пугающий рев: «Быть России без ворога-а! Быть России без ворога-а! Быть России без ворога-а!» В этот самый миг румяный край солнца высигнул над лесом и старуха зашептала, зашептала заклинание и бросила в молоко из банки тяжелого… паука…

Мошняков даже отшатнулся от испуга и неожиданности, и замер, пялясь на паука, торопливо плывущего по молоку и осклизаюшегося лапами по гладким, облитым глазурью, стенкам. Старуха все шептала молитву деревенскую- древнюю, тревожно оглядываясь на монастырь и покаянно крестясь на храмы его…

А паук хотел жить… он упорно взбирался по стенкам и раз за разом падал в молоко, на миг замирал и снова бросался на приступ, теперь уже осторожно, каждой волосатой лапочкой ища зацеп, ощупывая все вокруг себя, колченого полз все выше и выше и снова упал уже на изгибе внутрь горлышка кринки и замер отчаявшись, намокая в молоке…

- Ну же, ну… — переживал за него Мошняков, желая ему свободы, неосознанно помогая ему выбраться, для чего-то это ему самому нужно было.

Паук опять пополз, оставляя за собой густой след взбитых сливок, замирая и отдыхая. Двигался едва заметно… Солнце почти все взошло, и вот над краем кринки показалась одна лапа и судорожно зацепилась за крепь верха, сгибалась и тянула паука вверх, дрожала… как человеческая рука… Вот он весь выкинулся на край обмокший, страшный… и замер на секунду под взлетевшим над горизонтом солнцем, а потом свалился в траву и торопливо побежал, засуетился, зарыскал, закружился и все же выправил свой путь, нашел и скрылся в норе своей…

- Жив твой отец!!! — как громом ударили в голову Мошнякова слова веселой старухи, тоже испереживавшейся за паука.

Он стремительно обнял ее, поднял на руки и как с девушкой закружился по лугу, забыв обо всем на свете, твердил, как помешанный:

— Жив… жив… жив…

- Отпусти Христа ради, я ж не девка тебе, отпихивалась со смехом Марья, боясь, что он задушит ее впопыхах, и радуясь с ним вместе.

Он опустил ее на траву и расцеловал трижды и смятенно спросил:

— А встретимся ли мы?

- Вот это знать не могу, но призвать его можно. Возьми в руки кринку и тонкой струйкой лей молочко от норки паука к тропиночке, а от ней к дороге большой». Это и поможет ему найти тебя… Кринку потом разбей и разбросай черепки во все четыре стороны, понял?

- Спасибо, — он схватил кринку, и тонкая струя, как ниточка от клубка волшебного, потекла от норки к тропиночке, от нее к дороге широкой…

После заутрени Мошняков явился в келью к Илию. Лицо его было веселым, движения стремительны, и старец сказал вошедшему:

- Ох да Марья, доиграется она с деревенскими причудами, заимает иё душеньку нечистый… И не отмолится, но уж таковы женщины… Такова порода русская… безбоязная, все тянет поиграться с огнем… все испытать и изведать удивительное.

- Крести меня, отец Илий, — проговорил Мошняков, — дед сказывал, что я некрещеный… сперва ждали отца, а в ссылке не было церкви и попа… Радость у меня большая… Жив отец мой! Ну что же он весточки не подал?!

- Подаст, подаст… — успокоил Илий, — но встретитесь вы не скоро, уж так велит Бог… Отец твой, ой как далеко, за морями океянами, но помнит о тебе и тоже ждет встречи желанной.

— Правда?

- Истин Бог, я кривды не разумею, и уста мои ее не ведают. А кого же ты в крестные возьмешь?

- Окаемова и бабушку Марию… Ничего ж, что она старая?

- Ничего-о… Ох и задам же я ей за баловство гадания! Пожурю ее…

— Не надо… это я умолил… Она не хотела.

- Все равно нельзя играть с аспидом, грех это. Грех! Святое писание порицает сие, пришел бы ко мне, и я бы тебе все поведал об отце твоем, моленным путем… Он потерял след ваш… и не верит, что померли вы от тифа, как не веришь ты в его кончину.

* * *

Стар-медведь валялся в овсах до рассвета. Лежа на спине, он сгребал лапами пучки стеблей, накрывал пастью колосья и движением головы срывал их и медленно жевал. Овес был уже переспелый, не молочный, коий особо нравился ему. Жмуря от наслаждения глаза, он сладко чавкал и перекатывался на бок, опять грабастая лапищами к себе стебли гибкие, собирая их в снопы колкие и пахучие.

Обветшалые зубы плохо пережевывали зерно: притупилися-поистерлися, когти старые износилися, изморозь белая по шерсти разлилася… глазоньки притуманились, нюх приглупевший обманывал, кости хрустели и мучили зверя лесного крадучего, шрамы болели и лапушки, сердце медвежие плакалось, уши не слышали ворога… память плелась во все стороны… сны приходили дремучие, дни побуждали тягучие, вымучил труд пропитания, радость в медведе истаяла… друга стерял он заветного, что возрастил его детушкой, все он леса поисхаживал, всех он зверей поиспрашивал, ждал у приметного каменя сердцем сгорающим пламенем, ждал на известных тропиночках, весь истомился кручиною, весь изошелся отчаяньем, весь изнемогся печалию…

Стар-медведь от овсяного поля углубился в крепь леса и вышел набитый им за долгие годы тропинкою к светлой полянке, с развалившейся в центре ее избушкой и огромным валуном, вросшим в землю долгим телом, спящим века… Он взошел на прохладный от ночи обросевший камень и со старческим вздохом улегся на нем, свесив лапы в травы некошеные…