Корпорация "Попс" - Скарлетт Томас

— Что такое кротовая нора? — спрашиваю я.

— Это потенциальный короткий переход сквозь время, — отвечает мне бабушка. И дедушке: — Питер, не глупи. Вполне ясно, что кротовые норы не существуют, а если бы и существовали, никто бы не смог сквозь них взаправду путешествовать.

— Хм-м, — только и говорит дедушка.

Я знаю, что значит хм-м. Хм-м значит: математически, может, и нет; но ты же не можешь математически объяснить привидения или телепатию. Он заинтересовался такими вещами, только начав работу над «Манускриптом Войнича», но теперь это у него уже чуть ли не мания — думать, что в мире могут существовать «вещи», которых мы не понимаем за неимением средств. В таком случае, «Манускрипт Войнича» — это одно из средств или одна из вещей?

И тут меня поражает, что он и бабушка заняты совершенно противоположными делами. Он живет в сфере вопроса «что, если», а она — в сфере утверждения «маловероятно». Чтобы двигаться дальше, дедушке порой приходится формулировать гипотезы, которые противоречат интуиции или кажутся смехотворными. Что, если «Манускрипт Войнича» создан инопланетянами? Что, если он пришел из будущего и написан на языке, которого мы пока не знаем (это еще одна причина разговоров о путешествиях во времени)? Опять-таки, бабушка весь день работает с мнимыми числами и еще какой-то «дзета-функцией». А может, я и ошибаюсь. Может, они заняты одним и тем же; наступают на неразрешимые проблемы с парой-другой выдумок и неосязаемых теорий и пытаются убедить эти проблемы, так сказать, выйти из кустов. Бабушкины прыжки в неведомое порой просто-напросто труднее понять.

Она объясняла дедушке про кротовые норы, а теперь они беседуют о каком-то другом аспекте путешествий во времени, и она говорит что-то о математике по фамилии Гёдель, с которым как-то раз, давным-давно, встречалась. Она заканчивает фразу и смотрит на меня.

— Алиса, если ты действительно хочешь исследовать парадоксы, — говорит она, — тебе стоит посмотреть на то, что с ними сделал Гёдель.

Дедушка одаряет ее странным взглядом.

— А что он сделал? — спрашиваю я.

— Ну, объяснить все это целиком прямо сейчас я не могу, но, может, ты знаешь парадокс «Лжец»?

— «Все критяне лжецы»? — говорю я. — Этот, что ли?

Парадокс «Лжец» — одна из древнейших головоломок в мире. Эпименид, критянин, делает утверждение: «все критяне лжецы». Если он говорит правду, тогда он лжет. Но если он лжет, то он говорит правду, а это значит, что он лжет. От подобных штук мои мозги приятно туманятся. Как бы то ни было, это что-то вроде множества всех множеств.

— Да, — говорит бабушка. — В общем, Гёдель доказал, что всю математику в целом можно рассматривать как парадокс, вроде фразы «все критяне лжецы». Из-за того, что математика отсылает к самой себе и устанавливает свои собственные правила, ученые всегда боялись, что она может включать в себя противоречия на уровне глубочайших основ. Именно это Гёдель и продемонстрировал — конечно, гораздо более сложным способом. Я одолжу тебе книжку, если пообещаешь быть с ней осторожной. В ней также говорится про числовые коды. Гёдель изобрел код, который, по-моему, тебя заинтересует.

Числовые коды и одновременно парадоксы! Как волнительно. В связи с этим я вспоминаю, что мне надо бы поскорее вернуться к работе над «рукописью Стивенсона-Хита». Я просто должна перестать ее бояться, вот и все.

Мореходство не начнется до трех, так что после ланча я возвращаюсь в комнату, чтобы проверить, нет ли какого ответа от таинственной персоны, которой Хиро доставил мое послание. Тютю. Забавно, как порой к чему-то привыкаешь. Мысль, что кто-то вломится в мою комнату и что-нибудь для меня оставит — или наоборот, у меня заберет, — просто-напросто больше не беспокоит меня так, как, возможно, должна бы. Мои кредитки и другие важные вещи надежно запрятаны туда, где на сей раз их никто не найдет. Кулон — всегда у меня на шее. Может, будь я дома, все было бы иначе. Но эта комната — не моя. Это просто мое временное пристанище.

Как бы то ни было, новостей ноль. С тех пор, как я ушла утром, ничего не поменялось. Я ставлю сумку и вынимаю тонкую, мягкую колоду карт, которую Киеран дал мне за завтраком. Я так и не поняла, зачем они нужны. Впрочем, мне реально нравится этот Зеленый Человек. Он о чем-то напоминает… о какой-то старинной книге. О «Манускрипте Войнича» — ну конечно! И о сотнях, а может, и тысячах книг, которые я прочитала, пытаясь нащупать хоть какой-то намек на то, что она могла бы значить. Ответа, разумеется, мы так и не нашли. Насколько я знаю, люди до сих пор пытаются расшифровать ее странный текст и рисунки. Возможно, однажды я вернусь к ней, хотя теперь, когда дедушки нет, смысла в этом как-то не видно. Даже если я решу загадку, поведать ответ будет некому. Даже если бы я могла рассказать всему миру, поделиться все равно было бы не с кем.

Многие мои интересы — и добрая часть моих общих познаний — пришли ко мне в результате работы над «Манускриптом Войнича». Ребенком я изучала растения, травы и художественные течения, чтобы помочь дедушке в его исследовании. Бывало, он просил меня, скажем, составить список обычных и латинских названий всех синих цветков или выяснить, когда впервые в древнем искусстве было использовано сочетание двух определенных оттенков. Когда я стала старше, мои познания стали более специфическими и привязанными к моей собственной работе над текстом. После бабушкиной смерти и дедушке, и мне требовалось как можно больше развлечений. Мы переехали в Лондон, потому что пустота, оставшаяся в нашем старом доме после ее «ухода» (отъезда, исчезновения, пропажи, только не смерти), была нестерпима. Мы постарались забыть пустоту.

В Лондоне я помешалась на травничестве, а потом на гомеопатии. Отчасти потому, что «Манускрипт Войнича» очень сильно смахивал на медицинский справочник, с картинками растений и так далее, и я была убеждена, что это направление поможет нам понять, какого рода материал в ней может содержаться. Дедушка объяснил мне, что, если хочешь расшифровать документ, надо быть экспертом в той области, с которой, судя по всему, этот документ связан, иначе никак не сообразишь, чем заполнять «белые пятна» по мере их появления. По его словам, когда бабушка была в Блэтчли-Парке, ей пришлось разузнать, например, все, что только было возможно, о немецких инженерных практиках и методах судостроения. Но мой интерес родился также из искреннего стремления к врачеванию. Я не хотела, чтобы дедушка умер — и я точно не доверяла врачам, не сумевшим спасти сначала мою маму, а потом бабушку. Я убедила себя, что сама смогу сохранить его жизнь, нужно только научиться правильному искусству.

Гомеопатия — определенно искусство, и в то же время наука. Названия снадобий всегда вызывали во мне трепет. Arsenicum, Lachesis, Pulsatilla, Tarantula, Natrum Muriaticum… Их тысячи, и все на латыни. Гомеопатические снадобья продаются в разных формах — настойки, мягкие облатки, таблетки. Я всегда покупаю их в самом обычном виде — маленькие, круглые, белые пилюльки с лактозой, которые рассасываются на языке. Каждая пилюлька содержит лишь легкий, шепчущий намек — будто случайное воспоминание или забытый сон — на изначальную субстанцию, которая была разбавлена и взболтана, порой тысячи раз, для высвобождения ее энергии (и для того, чтобы она перестала быть отравой, поскольку все гомеопатические вещества — яды). Сперва я не верила, будто в этой странной медицинской системе что-то есть — уж очень она отличалась от всего, что я знала раньше. А потом я увидела, что снадобья действуют. После открытия гомеопатии я ни разу не ходила к врачу. Однако спасти дедушку не смогла. Под конец он отказывался вообще от любых лекарств.