Завещание Шекспира - Кристофер Раш

Давно упокоившийся с миром Роберт Грин умер от многочисленных болезней в тридцать четыре года в крайней нужде. Он был старше меня на шесть лет. Легендарный при жизни, теперь он лишь мертвая буква в алфавите литературной Англии. И он сам в этом виноват: в его пере были напор и сила, но он слишком любил рейнское вино. Таланты Грина были многообразны, но поверхностны: он был склочник, святоша, сочинитель рыцарских романов, драматург, памфлетист, остроумец и интеллектуал. Сын седельного мастера из Нориджа – его происхождение было не лучше, чем у меня, с той разницей, что он сумел поучиться в Оксфорде и Кембридже и никогда не позволял себе и окружающим забыть, что он, Роберт Грин, Магистр Дураков, был увенчан учеными степенями.

В нем завелась гнильца. Он дал волю своим желаниям – ведь сорная трава растет быстрее злаков. Он всегда потакал своим порокам, в особенности распутству, мня себя героем типа юного Фауста – воплощением дьявола. Он объездил всю Европу, предавался пороку в Италии и Испании, а когда вернулся восвояси, внял проповедям нориджского апостола Джона Мора о Божьем суде и о том, как пламя ада испепелит его грешный срам, кровь в его жилах заледенела, он упал на колени и в тот же миг переродился. Все это произошло в нориджской церкви Святого Андрея. С колен он поднялся уже другим человеком. Он вышел из церкви, на всякий случай получил еще одно образование (в кембриджском колледже Клэр Холл), а потом женился на добродетельной девушке по имени Доротея, у которой терпения было больше, чем у Иова, и цена ей была выше жемчугов – в библейском смысле, в остальном же она была неподкупна. Доротея ничем не походила на продажную похотливую девку, с которыми до недавнего времени водил компанию развратный Фауст.

Но немного времени понадобилось старому Адаму, чтобы влезть в шкуру переродившегося человека. Он обрюхатил милую Долл и, оставив ее в Линкольншире без средств к существованию – бедствовать и голодать, смотался в Лондон повидать своих друзей по борделям и пивнухам. Он снова пал и предавался порокам, как он мило выразился в свойственной ему манере описывать себя в третьем лице, «как собака возвращается к своей блевоте». Он был отвратителен, неисправим и неизлечим. Послушайте, что говорил о Грине Марло: «Даже если вы подвесите его за его причудливую бороду, он извернется и, чтобы заработать всего один грош, превратится в человеческий пук и влезет в любую задницу. Он готов лизать зад аристократам и питаться объедками с барского стола, потому что он подхалим и лизоблюд, имя ему – ценитель жоп. Он недостоин имени „Грин”, которое напоминает о траве, в которую превращается человеческая плоть». Спасибо, Марло. А мне лично фамилия Грин напоминает о зеленоглазом чудовище зависти, которое насмехается над тем, что пожирает. Вполне подходит к Грину, поскольку дальше магистр искусств принялся за сочинительство.

Грину очень хотелось сделаться писателем. Метил он, как всегда, высоко, но слишком часто продавался за легкий заработок и редко поднимался выше уровня грязных литературных поденщиков, с которыми ежедневно соприкасался. Чтобы скрыть смрад своей компании, он набивал карманы цветами – ароматической смесью дешевого морализаторства, которой он приправлял свои нелепые небылицы или рассказы «из жизни». Но читателя не обманешь. Он не мог одурачить даже пустоголового простонародья у сцены. Такую чепуху они видели насквозь. Он был опустившейся богемой, не чурающейся канавы и уличных драк. Он без устали штамповал лубки и наставления, памфлеты о жуликах и блудницах, среди которых он доживал свою краткую распутную жизнь и от которых он желал спасти невинных отроков. Какая пакость! Грину нужно было начать с себя и надавать самому себе подзатыльников. Ханжа и лицемер все делал напоказ. Ему нравилась его жизнь, и он только притворялся, что ее ненавидит.

Он научился бойко писать, оттягивать сроки сдачи рукописей, строчить статейки, чтобы заплатить за следующую кварту[119] эля или бутылку немецкого вина. Он был свободным художником и с легкостью сорил словами, лишь бы заработать на выпивку. Он был литературным поденщиком, работающим сдельно, и ему кое-как удавалось перебиваться, но однажды он почувствовал, что кормушка наглухо захлопнулась, чуть не оттяпав ему яйца. Грину настал конец. А до того за ломаный грош он написал бы о чем угодно. Хоть он и был дешевкой, но, как в любой шлюхе, в нем было нечто непоколебимо профессиональное. Сдувая пену с пинты пива, купленную ему кем-то другим (и, естественно, не намереваясь вернуть долг), он морализаторствовал о падении нравов, как будто был первым человеком, который его заметил.

Ему даже удалось достичь кое-каких успехов. Он принарядился в образованного джентльмена и разгуливал по Лондону, прикрывая нужду и нищенское существование плащом с темно-зелеными рукавами. Грин? Да, он действительно был зелен, как гусиное дерьмо, только его волосы, отращенные из тщеславия, как у Авессалома, были рыжими, как у воплощения зла – Иуды из мистерий. И борода такого же цвета. Она была достопримечательностью города – длинная и суживающаяся книзу, как перевернутый шпиль колокольни, как фаллос с дрожащей на конце каплей мочи. Так выглядел Грин в начале своей писательской карьеры.

Она началась, как и закончилась, с подражательства. Его многочисленные романы были недурной имитацией Джона Лили. (Позднее я использовал в своей «Зимней сказке» его Пандосто.) Он пытался утвердиться в качестве драматурга типа Марло и спародировал Тамерлана в пьесе «Альфонсо, король Арагонский». Потом он переписал в виде пьесы «Неистового Роланда» и бесстыдным образом продал ее сначала «Слугам королевы», а когда они уехали из Лондона, «Слугам Стрэнджа». Отъявленный прохвост, он описывал лондонских мошенников, используя личный опыт. Но он пленил столицу пьесой «Монах Бэкон и монах Бэнгэй», на которой Хенслоу зарабатывал по двадцать шиллингов в день. Пробил его час. Вот только одна незадача: пьеса была не совсем его, она также принадлежала Нэшу, и я слыхал, что, когда они ее сочиняли, Нэш держал в руках перо, а Грин – бутылку и его вклад ограничивался болтовней и подбадриванием соавтора. Позднее Нэш утверждал, что в один день Грин пропивает столько, сколько не заработать и десятерым. Но все же пьеса вышла под именем двух авторов и позволила Грину упиваться успехом, которого он так жаждал и который наполовину позаимствовал.

За чем последовал поток покаянных памфлетов: «Траурный плащ», «Никогда не поздно», «Раскаянье Роберта Грина, магистра искусств». От одних названий тошнило. «Да если бы он мог, он подписал бы своим именем и ученым званием каждую из своих какашек, – снова острил Марло, – и считал бы свой навоз священным для человечества и Бога». И ему было в чем покаяться, так как он предавался безудержному разврату еще большего масштаба, чем в пору своих распутств в качестве английского туриста в Италии. Его пьесы начинали приедаться, и его вытошнило зеленым виноградом: он без обиняков заявил, что презирает низменную и малообразованную театральную сферу, где его бессмертные слова заставляли, по его выражению, «расхаживать на котурнах» и дребезжать, как надбитые колокола Боу[120], пока этот безбожник Тамерлан бросал вызов Богу на небесах. Для такого гения, как Грин, был только один путь – вниз.